[Ссылки ведут на страницы на английском языке, если не указано иное]

Обсуждение расы и расизма может быть особенно напряжённым в Нидерландах, где толерантность является базовой ценностью. И всё же, блэкфейс [прим. ред: «чёрное лицо», разновидность грима, используемого для изображения чернокожего человека] — пока ещё характерная черта праздника Синтерклааса, и участие Нидерландов в трансатлантической работорговле в значительной степени игнорируется. Однако последние несколько десятилетий учёные, художники, активисты и писатели исследуют границы голландской толерантности. Голландско-суринамская художница Патрисия Карсенхаут — одна из них.

[Прим.переводчика: Sinterklaas, он же Святой Николай, — один из прообразов знаменитого Санты Клауса, но сохраняет свою специфику. По легенде, весь год Синтерклаас живет в Испании и приезжает в Нидерланды в конце ноября на несколько недель и дарит детям подарки 5 декабря. Многочисленные помощники Синтерклааса — чернокожие Чёрные Питы (Zwarte Pieten), из-за чего ежегодно разгораются горячие дискуссии].

Впервые я узнала о Патрисии Карсенхаут благодаря проекту Guess Who's Coming to Dinner Too («Угадай, кто тоже придёт к ужину»), её ответу на «Званый ужин» Джуди Чикаго [рус]. «Званый ужин» считается «первой грандиозной феминистической художественной композицией», но был раскритикован за недостаточное включение небелых женщин. Через 40 лет после Джуди Чикаго Карсенхаут ответила произведением, которое пригласило к столу чернокожих женщин.

В этом интервью Карсенхаут рассказывает об африканской диаспоре, своём искусстве и культурной деятельности.

К вопросу о расизме в Нидерландах

Тори Эгерман: Мои небелые голландские друзья говорят мне, что американцы лучше справляются с расизмом, чем голландцы, что приводит меня в замешательство, так как в Соединенных Штатах воздействие расизма безусловно сильнее.

Патрисия Карсенхаут: В Соединенных Штатах о нём все знают. Американцы «занимаются» расой. Даже если мне трудно, когда я еду в Штаты и сталкиваюсь с грубым неприкрытым расизмом, и думаю «ну вот, пошло-поехало», по крайней мере, все всё знают. То, что происходит здесь [в Нидерландах], сидит где-то в подкорке. Не так заметно. Вы чувствуете. Вы знаете. Но вы всегда сомневаетесь в том, испытали расизм или нет. Вы спрашиваете себя, в самом деле именно это происходит со мной?

Голландцы не знанимаются расой. Но теперь есть черный голос, цветной голос, который отвечает. Чернокожие и цветные больше не приходят в замешательство из-за расы. Мы знаем, что мы сталкиваемся с расизмом.

Конечно, просветительницы Глория Веккер и Филомена Эссед сыграли очень важную роль в этом обсуждении. Теперь имеет место парадигма о Нидерландах и расе, и многим голландцам она не нравится. Они считают себя добрыми, либеральными и открытыми для всех. Но либеральное отношение — это не что иное, как способ заработать денег. Это привлекает туристов и экспатов, которые хотят здесь быть — всё сводится к деньгам. Они зарабатывают деньги на так называемом либеральном и открытом обществе. Но вопрос в том: насколько вы либеральны и открыты, когда терпите других, только когда они ведут себя так, как вы того хотите? Это не толерантно. Поэтому я ненавижу слово «толерантность».

TЭ: Мне нравилось это слово, пока я не переехала сюда…

ПК: Иерархия привилегий передаётся из поколения в поколение иногда даже без осмысления того, как она работает. Позвольте привести пример. Учитель просит детей в классе смять листок бумаги и бросить в урну. У учеников в первому ряду проблем не возникает. Для каждого последующего ряда это становится всё сложнее. Учитель спрашивает детей, было ли задание трудным. Естественно, первые ряды говорят, что нет. Затем она спрашивает: «Думали ли вы оглянуться, чтобы посмотреть, как справляются другие?» Это и есть привилегия.

Обезображивание истории

TЭ: Можете ли вы рассказать мне больше о вашем обезображивании книг по истории?

ПК: Для меня это медитация. Помогает отпустить мой гнев. Напоминает мне о том, как мы добрались до голландской работорговли в школе и учитель сказал, что мы её пропустим. Вместо этого мы поговорим об американской работорговле. Это разозлило меня, это стирание моей истории. Но когда я поговорила со своей мамой, она также попросила не обсуждать это. Это слишком болезненно. В какой-то момент я почувствовала, что должна что-то сделать с этими книгами. Может быть, это был способ отомстить. Если она не про меня, если моя история как чернокожей женщины не включена в эту историю, почему не делать с этим всё, что я хочу?

Это проект менялся со временем. Я начала заниматься им в Decolonial Summer School (Деколониальная летняя школа), где я преподаю. Большинство студентов — из привилегированных слоёв. Книги для них священны. Книги с историей белых священны. Мне нужно было десакрализировать это знание. Мне нужно было вызвать ощущение неудобства и боли, потому что оно создает иное восприятие. Поэтому я сказала им изуродовать книги. Я сказали им, что они должны делать это дотошно и осознанно, понимать, чем они занимаются. Для них это было трудно. Они многое прочувствовали. Они плакали. И пока они этим занимались, я ходила вокруг них, читая стихотворение, что я написала, «The Daughter of Diaspora» («Дочь диаспоры»). Пока они вырезали дыры в истории, я заполняла дыры моими словами. Так я восстанавливала своё место в истории. После этого я спросила, что случилось. Некоторые из них плакали. Цветные студенты злились. Они почувствовали, что они наконец могли сделать что-то со знанием, которое довлело над ними. Я проделывала это пару раз с другими группами молодежи, и каждый раз это пробуждало множество чувств.

Приглушить

ТЭ: С тех пор, как я переехала в Нидерланды, мне постоянно говорят, что я слишком громкая, чересчур эмоциональная и мой голос слишком резкий. Я никогда не могла говорить ровным голосом. Мой голос звучит агрессивно для многих голландцев. Я заметила, что многие успешные небелые женщины в Нидерландах шепчут. Включая вас. Вы знаете об этом?

ПК: Да, я знаю. Слышала об этом раньше. Думаю, это связано с наличием детей. Когда они были маленькие, мне удавалось успокоить их, делая свой голос тише и спокойнее, так оно и осталось.

Однако это хороший вопрос. Я думаю о поколении моей матери. Я думаю о том, как голос меняется в зависимости от того, кто перед тобой. Ведь если вы с группой чернокожих женщин, это громко. Действительно громко.

Зависит от обстоятельств. Среди своих становимся громче.

«Обращаться с заботой»

ПК: Я только что вернулась из Албании, где занималась подготовкой проекта, начатого моей дорогой подругой Джимини Хигнетт в 2013 году. Проект о принудительной проституции и торговле женщинами. Меня бросает в дрожь от того, что там происходит.

Джимини берёт интервью у тех, кто вырвался из торговли людьми. Для меня это слишком болезненно. Я становлюсь слишком чувствительной. Вместе с местными женщинами я создаю ковёр из красной женской одежды. Он называется «Покров любви» (Mantle of Love). Этот ковёр как бы покрывает всё, что несёт боль в обществе.

Хотя я и подумываю передать проект Джимини, я хочу продолжать поддерживать её. Проект отправится из Албании в Македонию, в Косово и по региону. СМИ будут освещать его, и мы надеемся спровоцировать общественное обсуждение этой проблемы. Мы надеемся, что политики примут решение бороться с торговлей людьми.

«Душа соли»

ТЭ: Я была в музее и видела скульптуру Дуэйна Хансона [рус]: коп избивает чернокожего мужчину. Она взволновала меня, но я целенаправленно не поделилась этим произведением, потому что подумала о том, как вы сказали, что не всегда надо показывать жестокость к чернокожим. Я подумала, что мне достаточно было увидеть эту скульптуру и прочувствовать её, но мне не нужно ею делиться. Возможно, это было особенно так, потому что я белая. И потом я подумала о вашем проекте «The Soul of Salt» (Душа соли). Я подумала о том, что это произведение об исцелении боли поколений.

ПК: [Сайт] Walter Mingolо рассказывает о «деколониальной эстетике» — эстезис — от греческого слова «чувства», чтобы пробудить чувства. Деколониальная эстетика/эстезис — это не только о создании прекрасных произведений искусства, деколониальные работы пробуждают чувства скорби, печали и сожаления. Она напоминает об истории и стирании истории и том, что было сделано доминирующей культурой со многими маргинализованными группами… Так как у меня была теория и ингредиенты, части проекта соединились в одно.

Первоначально я сделала инсталляцию с материей, чтобы передать переселение, и добавила гору соли. Я уже слышала легенду о том, что африканцы, привезённые в качестве рабов, воздерживались от употребления соли, надеясь стать достаточно белыми, чтобы уехать обратно на родину в Африку. Поэтому я взяла 147 килограммов соли, отсылая к 147 годам c момента отмены рабства, и это была очень маленькая гора. Это не возымеет действие, подумала я. Мне надо сделать это по-другому.

Так что я подумала о том, чтобы сделать что-то более масштабное только с солью. Для празднования 150-летия отмены рабства меня пригласили сделать гору из соли. Я решила, что гора соли должна произвести большее впечатление. Я начала работать с теми недокументированными беженками, которые оторвали себя от мужчин. И я подумала о том, как я могу им помочь, только финансово? Поэтому я привлекла их к проекту. Потом я узнала об этой песне рабов XIX века и подумала, что если они тоже узнают об этой песне? Я всё обнаружила интуитивно.

И потом я подумала, что этого недостаточно, чтобы сделать постановку. Соль нужно благословить. Поэтому я связалась со священнослужительницей [прим.переводчика: в данном случае речь идёт об афро-суринамской религии винти (winti)] Мариан Маркело и спросила её, почему бы нам не устроить церемонию? Она согласилась сделать это, потому что соль является важным элементом афро-карибской традиции. И потом я подумала, что нам надо что-нибудь сделать с аудиторией. В противном случае они просто наблюдатели. И никто не прикоснется к искусству. Поэтому я решила дать им потрогать арт-объект, принести немного соли с собой домой. И сейчас я веду переговоры с другим духовным лидером, потому что я не вполне удовлетворена. Я действительно хочу сделать нечто большее с ритуалом взятия соли домой. Это должно быть ритуалом. Должны быть слова. Должна быть песня.

Я привезла немного соли с выставки в Палермо (Palermo's Manifesta 12), где выставляется «Душа соли». Соль также передвигается. Переезжает с одного места на другое. Соль из Амстердама — в Сенегале, и теперь у меня есть соль из Средиземноморья — в Амстердаме.

[Остров] Бонайре дал мне 8 тысяч килограмм соли. На Бонайре огромные соляные залежи. Но мне нужно было нанять транспорт, что довольно непросто. Поэтому друг сказал, почему бы тебе не поехать туда? Сделать проект там? Поэтому я обсуждаю с женщинами церемонию на Бонайре и затем на Арубе, и потом на Кюрасао.

Такое случается, когда работаешь. Ты не можешь планировать или придумывать. Это происходит, потому что ты работаешь.

ТЭ: Было любопытно видеть, как бывшая голландская королева берёт соль из вашей инсталляции, зная то, что соль представляет собой грехи прошлого, конкретно её прошлого.

ПК: Да, королевская семья — порождение колонизации. Мы все страдаем от ран колонизации. Не только угнетённые, но и угнетатели. Проще ассоциировать себя с жертвой, чем с преступником. Это душевная боль.

ТЭ: Это заставляет меня задуматься о вашем проекте о женщинах Дагомеи [ныне Бенин]. С одной точки зрения, они похитители и торговцы людьми. С другой, они славные воины и борцы.

ПК: Мы все в чем-то жертвы и в чем-то преступники. Когда я говорю о трансатлантической работорговле, есть разница. Да, в меньшем масштабе работорговля существовала в Африке. Даже в таком случае загнанные в рабство люди воспринимались как человеческие существа, а не как товар на продажу. Они могли стать частью семьи. Привозили в Новый Свет как животных — вот, что делали колонисты. Это существенная разница. Другой вид рабства. Известно, что европейцев также продавали как рабов. Да. Рабство существует давно. Но мы до сих пор ощущаем последствия трансатлантической работорговли.

«Всё искусство — о политике»

ПК: Некоторые из моих студентов-голландцев приходят и говорят: моя работа ни о чём. Я говорю: изучайте что-то ещё. Привлекайте внимание. Искусство — оно не ни о чём. Студенты, изучающие искусство, должны быть новым авангардом. Искусство — это не ничто.

Это чувство, что искусство может быть ни о чём, произрастает из национального простодушия.

В школе искусства сказали, что моя работа слишком повествовательная. Я сказала, что это отличное начало. Я сделаю её ещё более повествовательной. Я говорю критикам, моя культура — это материал. Мы делимся нашей историей через рассказы, потому что вы не хотите писать о нашей истории.

Всё искусство — о политике.