Свидетельство сирийской медсестры из осаждённой Восточной Гуты: «Знают ли другие о том, что мы существуем?»

Дети прячутся от бомбёжки, Хараста, Восточная Гута. Снимок: Damascus Media Center, использовано с разрешения.

Приведённая ниже история — это свидетельство матери и медсестры Берин Хассун из города Хараста, который находится в осаждённом сирийском регионе Восточная Гута и подвергается регулярным бомбардировкам со стороны сирийского режима и его союзников. Восточная Гута контролируется повстанческими группировками и с конца 2013 года [анг] находится под осадой сирийского режима и его союзников.

Только в период с 6 по 8 февраля 2018 года были убиты более 120 человек [анг], а 19 февраля за один день погибли более 110 человек. По некоторым подсчётам, за последние три месяца было убито около 1 000 мирных граждан. Серьёзный вред нанесён и гражданской инфраструктуре — 19 февраля были обстреляны 4 больницы.

Беседуя с корреспондентом Guardian Каримом Шахином [анг], врач из Восточной Гуты заявил: «Мы являемся свидетелями наиболее ужасающей бойни XXI века. Если самым кровавым массовым убийством девяностых стал геноцид в Сребренице, а в восьмидесятых это были газовая атака в Халабдже и резня в Сабре и Шатиле, то в настоящий момент бойня века происходит в Восточной Гуте».

Приведённое ниже свидетельство Берин Хассун выслушала и записала Марсель Шейваро из Global Voices:

Около месяца назад бомбёжки усилились, и вместе со своей семьёй я перебралась в подземное убежище в Харасте. Убежище представляет собой открытое пространство в подвале, не разделённое на отдельные помещения. Здесь находятся 50 семей, включая около 170 напуганных и голодных женщин и детей.

В результате интенсивных обстрелов были выбиты оконные стёкла. Жестокий холод пронизывал до костей, и, как бы мы ни старались, согреться у нас не получалось. Холод стал частью нас самих. Даже когда я надевала пять свитеров и трое штанов, а потом укутывалась в одеяло вместе со своим сыном, мне всё равно было холодно. Мой трёхлетний сын Хусам всё время нашёптывал мне в ухо: «Мне холодно, мне холодно». От этого у меня в сердце холодело ещё сильнее.

Вода была очень грязной, и у меня не было подгузников для сына. Они стоят 300 сирийских фунтов (приблизительно 50 центов США) за упаковку. Вместо этого я использовала тряпку, покрытую полиэтиленовым пакетом, в котором когда-то хранился хлеб на сумму 800 сирийских фунтов (примерно 1,55 долларов США). Для стирки этих подгузников нам, матерям, едва хватало воды. Мы их стирали там же, где мыли посуду, умывали руки и откуда пили. Наши дети страдали от астмы и глазных инфекций. Болезнь одного ребёнка означала, что заболеют все дети. Я это называю «нашей нормальной жизнью» в осаде, но настоящим бедствием были бомбёжки.

Я проживала в квартале Al Tibbiya [«медицинский квартал»], где располагался полевой госпиталь, который и являлся основной мишенью для обстрела. Я работала медсестрой около своего мужа, который был там врачом. Убежище находилось поблизости, и, когда госпиталь оказывался переполненным, нам приходилось перемещать оттуда в подвал пациентов с менее тяжёлыми ранениями, а потом лечить раненых ребят прямо на глазах наших собственных детей. Возможно, мы совершали ошибку, но у нас не было выбора.

Что это за материнство, когда повседневная жизнь проходит в страхе, в постоянном страхе о том, что что-нибудь может случиться с твоим ребёнком или мужем, в страхе, что твоё дитя останется сиротой, если что-нибудь случится с тобой? Что это за материнство, когда твой сын каждый день спрашивает тебя: «Мы сегодня умрём? Почему они нас бомбят?» Что за материнство, когда ты не можешь даже купить своему ребёнку «печенюшку», обеспечить сыну самое необходимое, потому что это слишком дорого, слишком далеко или совсем недоступно из-за осады? Когда ты ешь втихомолку, чувствуя себя так, словно ты вор. Ты ешь тайком, пока они спят. Ты ешь просто потому, что ты не можешь больше переносить чувство голода. Как жить, когда тебе приходится врать своему сыну в стремлении убедить его, что редиска — это на самом деле яблоки?

Я всегда была поборницей чистоты, но сегодня, боюсь сказать, у моего сына вши.

Во время бомбардировки с воздуха мой озорной малыш в смертельном испуге быстро подбежал ко мне, повторяя свою детскую молитву: «Боже мой, пожалуйста, защити моего отца и мою мать. Господи, пожалуйста, защити мою мать и моего отца». Так странно, когда приходится менять игры на страх и на слёзы, а потом продолжать играть. Они играют в минуты тишины, пугаются звуков приближающихся авиаударов и плачут при взрывах; а когда опять всё стихает, они опять возвращаются к своим играм.

Мы не могли покинуть убежища, потому что не знали, в какой момент режим решит нанести авиаудар по Харасте. Обстрелы были такими интенсивными и такими продолжительными — и днём, и ночью. Женщины выходили из укрытия только для того, чтобы приготовить своим детям еду, и так мы и потеряли Умм Мухаммад.

Умм Мухаммад была моей 28-летней соседкой.

Однажды во время интенсивного обстрела мы сидели в подвале и держали в объятиях своих детей. Держали их в объятиях и молились, прося Господа защитить нас. Сначала военные самолёты сбрасывали бомбы далеко от нас, и, куда бы я ни кинула взгляд, по всему подвалу я видела матерей, успокаивающих своих детей, в молитвах и слезах.

Боялись все, каждый ожидал возможной смерти. Первый удар пришёлся по зданию, находящемуся прямо над нами. Потом пришли добровольцы из гражданской обороны, известные под названием «Белые каски», и спасли нас.

В пыльной мгле мы не могли найти своих детей. Весь день мой сын находился возле меня, но после первого удара бомбёжка стала затихать, тогда он стал жаловаться и ворчать, что хочет поиграть с друзьями. В итоге, когда взорвалась вторая бомба, я нигде не могла его найти.

Как сумасшедшая, я стала искать его среди других детей: «Хуссам, Хуссам, Хуссам!» На самом деле он вцепился в меня, но, пребывая в состоянии ужаса, я не узнавала его. Спустя несколько минут врач спросил нас: «Не могли бы вы позаботиться об этом ребёнке? Его мать мертва».

Я посмотрела на него и сразу узнала. Это был сын Умм Мухаммад. Умм Мухаммад, моя соседка, которая ещё минуту назад сидела в подвале вместе с нами. У неё была приготовлена еда, которой она собиралась кормить своих голодных малышей. Она взяла их на первый этаж, чтобы покормить. В тот момент в здание попала бомба и убила её.

Мы плакали, потому что нам было жаль Умм Мухаммад и потому что нам было страшно. Мы думали о том, что, возможно, нас ждёт такая же участь и что наши дети тоже могут остаться без матерей.

Мы спорили о поведении своих детей, об их шумливости, иногда мы срывались друг на друге, давая волю своему гневу, отчаянию и ощущению, словно тебя душат в этом подвале. Поначалу я удивлялась тому хаотичному состоянию, в которое всё приходило при появлении в убежище еды, однако позже я стала вести себя точно также, может даже ещё хуже, потому что я просто хотела накормить своего сына.

Одна из матерей открыла небольшую и скромную лавку и стала продавать конфеты и другие сладости, чтобы дать нашим детям ощущение, что они живы. И между собой мы договорились каждый день покупать какую-нибудь сладость друг другу. А если кого-то из нас убивали, мы должны были купить такое же количество сладостей в память о душе каждой погибшей.

Значительная часть наших вечеров проходила в фантазиях. Это не были странные или фантастические фантазии — в основном мы пытались представить себе ответы на свои собственные вопросы: Увидимся ли мы когда-нибудь снова со своими родителями? Увидят ли они когда-нибудь наших детей? Будут ли наши дети когда-нибудь играть так, как это делают другие дети? Удастся ли им в будущем узнать, как выглядят бананы?

Однажды я спросила одну из своих соседок: Мы на самом деле живы? Знают ли другие о том, что мы существуем, и что мы в этих подвалах — живые?

Начать обсуждение

Авторы, пожалуйста вход в систему »

Правила

  • Пожалуйста, относитесь к другим с уважением. Комментарии, содержащие ненависть, ругательства или оскорбления не будут опубликованы.