[Ссылки ведут на страницы на английском языке, если не указано иное]
Обсуждение расы и расизма может быть особенно напряжённым в Нидерландах, где толерантность является базовой ценностью. И всё же, блэкфейс [прим. ред: «чёрное лицо», разновидность грима, используемого для изображения чернокожего человека] — пока ещё характерная черта праздника Синтерклааса, и участие Нидерландов в трансатлантической работорговле в значительной степени игнорируется. Однако последние несколько десятилетий учёные, художники, активисты и писатели исследуют границы голландской толерантности. Голландско-суринамская художница Патрисия Карсенхаут — одна из них.
[Прим.переводчика: Sinterklaas, он же Святой Николай, — один из прообразов знаменитого Санты Клауса, но сохраняет свою специфику. По легенде, весь год Синтерклаас живет в Испании и приезжает в Нидерланды в конце ноября на несколько недель и дарит детям подарки 5 декабря. Многочисленные помощники Синтерклааса — чернокожие Чёрные Питы (Zwarte Pieten), из-за чего ежегодно разгораются горячие дискуссии].
Впервые я узнала о Патрисии Карсенхаут благодаря проекту Guess Who's Coming to Dinner Too («Угадай, кто тоже придёт к ужину»), её ответу на «Званый ужин» Джуди Чикаго [рус]. «Званый ужин» считается «первой грандиозной феминистической художественной композицией», но был раскритикован за недостаточное включение небелых женщин. Через 40 лет после Джуди Чикаго Карсенхаут ответила произведением, которое пригласило к столу чернокожих женщин.
В этом интервью Карсенхаут рассказывает об африканской диаспоре, своём искусстве и культурной деятельности.
Тори Эгерман: Мои небелые голландские друзья говорят мне, что американцы лучше справляются с расизмом, чем голландцы, что приводит меня в замешательство, так как в Соединенных Штатах воздействие расизма безусловно сильнее.
Патрисия Карсенхаут: В Соединенных Штатах о нём все знают. Американцы «занимаются» расой. Даже если мне трудно, когда я еду в Штаты и сталкиваюсь с грубым неприкрытым расизмом, и думаю «ну вот, пошло-поехало», по крайней мере, все всё знают. То, что происходит здесь [в Нидерландах], сидит где-то в подкорке. Не так заметно. Вы чувствуете. Вы знаете. Но вы всегда сомневаетесь в том, испытали расизм или нет. Вы спрашиваете себя, в самом деле именно это происходит со мной?
Голландцы не знанимаются расой. Но теперь есть черный голос, цветной голос, который отвечает. Чернокожие и цветные больше не приходят в замешательство из-за расы. Мы знаем, что мы сталкиваемся с расизмом.
Конечно, просветительницы Глория Веккер и Филомена Эссед сыграли очень важную роль в этом обсуждении. Теперь имеет место парадигма о Нидерландах и расе, и многим голландцам она не нравится. Они считают себя добрыми, либеральными и открытыми для всех. Но либеральное отношение — это не что иное, как способ заработать денег. Это привлекает туристов и экспатов, которые хотят здесь быть — всё сводится к деньгам. Они зарабатывают деньги на так называемом либеральном и открытом обществе. Но вопрос в том: насколько вы либеральны и открыты, когда терпите других, только когда они ведут себя так, как вы того хотите? Это не толерантно. Поэтому я ненавижу слово «толерантность».
TЭ: Мне нравилось это слово, пока я не переехала сюда…
ПК: Иерархия привилегий передаётся из поколения в поколение иногда даже без осмысления того, как она работает. Позвольте привести пример. Учитель просит детей в классе смять листок бумаги и бросить в урну. У учеников в первому ряду проблем не возникает. Для каждого последующего ряда это становится всё сложнее. Учитель спрашивает детей, было ли задание трудным. Естественно, первые ряды говорят, что нет. Затем она спрашивает: «Думали ли вы оглянуться, чтобы посмотреть, как справляются другие?» Это и есть привилегия.
TЭ: Можете ли вы рассказать мне больше о вашем обезображивании книг по истории?
ПК: Для меня это медитация. Помогает отпустить мой гнев. Напоминает мне о том, как мы добрались до голландской работорговли в школе и учитель сказал, что мы её пропустим. Вместо этого мы поговорим об американской работорговле. Это разозлило меня, это стирание моей истории. Но когда я поговорила со своей мамой, она также попросила не обсуждать это. Это слишком болезненно. В какой-то момент я почувствовала, что должна что-то сделать с этими книгами. Может быть, это был способ отомстить. Если она не про меня, если моя история как чернокожей женщины не включена в эту историю, почему не делать с этим всё, что я хочу?
Это проект менялся со временем. Я начала заниматься им в Decolonial Summer School (Деколониальная летняя школа), где я преподаю. Большинство студентов — из привилегированных слоёв. Книги для них священны. Книги с историей белых священны. Мне нужно было десакрализировать это знание. Мне нужно было вызвать ощущение неудобства и боли, потому что оно создает иное восприятие. Поэтому я сказала им изуродовать книги. Я сказали им, что они должны делать это дотошно и осознанно, понимать, чем они занимаются. Для них это было трудно. Они многое прочувствовали. Они плакали. И пока они этим занимались, я ходила вокруг них, читая стихотворение, что я написала, «The Daughter of Diaspora» («Дочь диаспоры»). Пока они вырезали дыры в истории, я заполняла дыры моими словами. Так я восстанавливала своё место в истории. После этого я спросила, что случилось. Некоторые из них плакали. Цветные студенты злились. Они почувствовали, что они наконец могли сделать что-то со знанием, которое довлело над ними. Я проделывала это пару раз с другими группами молодежи, и каждый раз это пробуждало множество чувств.
ТЭ: С тех пор, как я переехала в Нидерланды, мне постоянно говорят, что я слишком громкая, чересчур эмоциональная и мой голос слишком резкий. Я никогда не могла говорить ровным голосом. Мой голос звучит агрессивно для многих голландцев. Я заметила, что многие успешные небелые женщины в Нидерландах шепчут. Включая вас. Вы знаете об этом?
ПК: Да, я знаю. Слышала об этом раньше. Думаю, это связано с наличием детей. Когда они были маленькие, мне удавалось успокоить их, делая свой голос тише и спокойнее, так оно и осталось.
Однако это хороший вопрос. Я думаю о поколении моей матери. Я думаю о том, как голос меняется в зависимости от того, кто перед тобой. Ведь если вы с группой чернокожих женщин, это громко. Действительно громко.
Зависит от обстоятельств. Среди своих становимся громче.
ПК: Я только что вернулась из Албании, где занималась подготовкой проекта, начатого моей дорогой подругой Джимини Хигнетт в 2013 году. Проект о принудительной проституции и торговле женщинами. Меня бросает в дрожь от того, что там происходит.
Джимини берёт интервью у тех, кто вырвался из торговли людьми. Для меня это слишком болезненно. Я становлюсь слишком чувствительной. Вместе с местными женщинами я создаю ковёр из красной женской одежды. Он называется «Покров любви» (Mantle of Love). Этот ковёр как бы покрывает всё, что несёт боль в обществе.
Хотя я и подумываю передать проект Джимини, я хочу продолжать поддерживать её. Проект отправится из Албании в Македонию, в Косово и по региону. СМИ будут освещать его, и мы надеемся спровоцировать общественное обсуждение этой проблемы. Мы надеемся, что политики примут решение бороться с торговлей людьми.
ТЭ: Я была в музее и видела скульптуру Дуэйна Хансона [рус]: коп избивает чернокожего мужчину. Она взволновала меня, но я целенаправленно не поделилась этим произведением, потому что подумала о том, как вы сказали, что не всегда надо показывать жестокость к чернокожим. Я подумала, что мне достаточно было увидеть эту скульптуру и прочувствовать её, но мне не нужно ею делиться. Возможно, это было особенно так, потому что я белая. И потом я подумала о вашем проекте «The Soul of Salt» (Душа соли). Я подумала о том, что это произведение об исцелении боли поколений.
ПК: [Сайт] Walter Mingolо рассказывает о «деколониальной эстетике» — эстезис — от греческого слова «чувства», чтобы пробудить чувства. Деколониальная эстетика/эстезис — это не только о создании прекрасных произведений искусства, деколониальные работы пробуждают чувства скорби, печали и сожаления. Она напоминает об истории и стирании истории и том, что было сделано доминирующей культурой со многими маргинализованными группами… Так как у меня была теория и ингредиенты, части проекта соединились в одно.
Первоначально я сделала инсталляцию с материей, чтобы передать переселение, и добавила гору соли. Я уже слышала легенду о том, что африканцы, привезённые в качестве рабов, воздерживались от употребления соли, надеясь стать достаточно белыми, чтобы уехать обратно на родину в Африку. Поэтому я взяла 147 килограммов соли, отсылая к 147 годам c момента отмены рабства, и это была очень маленькая гора. Это не возымеет действие, подумала я. Мне надо сделать это по-другому.
Так что я подумала о том, чтобы сделать что-то более масштабное только с солью. Для празднования 150-летия отмены рабства меня пригласили сделать гору из соли. Я решила, что гора соли должна произвести большее впечатление. Я начала работать с теми недокументированными беженками, которые оторвали себя от мужчин. И я подумала о том, как я могу им помочь, только финансово? Поэтому я привлекла их к проекту. Потом я узнала об этой песне рабов XIX века и подумала, что если они тоже узнают об этой песне? Я всё обнаружила интуитивно.
И потом я подумала, что этого недостаточно, чтобы сделать постановку. Соль нужно благословить. Поэтому я связалась со священнослужительницей [прим.переводчика: в данном случае речь идёт об афро-суринамской религии винти (winti)] Мариан Маркело и спросила её, почему бы нам не устроить церемонию? Она согласилась сделать это, потому что соль является важным элементом афро-карибской традиции. И потом я подумала, что нам надо что-нибудь сделать с аудиторией. В противном случае они просто наблюдатели. И никто не прикоснется к искусству. Поэтому я решила дать им потрогать арт-объект, принести немного соли с собой домой. И сейчас я веду переговоры с другим духовным лидером, потому что я не вполне удовлетворена. Я действительно хочу сделать нечто большее с ритуалом взятия соли домой. Это должно быть ритуалом. Должны быть слова. Должна быть песня.
Я привезла немного соли с выставки в Палермо (Palermo's Manifesta 12), где выставляется «Душа соли». Соль также передвигается. Переезжает с одного места на другое. Соль из Амстердама — в Сенегале, и теперь у меня есть соль из Средиземноморья — в Амстердаме.
[Остров] Бонайре дал мне 8 тысяч килограмм соли. На Бонайре огромные соляные залежи. Но мне нужно было нанять транспорт, что довольно непросто. Поэтому друг сказал, почему бы тебе не поехать туда? Сделать проект там? Поэтому я обсуждаю с женщинами церемонию на Бонайре и затем на Арубе, и потом на Кюрасао.
Такое случается, когда работаешь. Ты не можешь планировать или придумывать. Это происходит, потому что ты работаешь.
ТЭ: Было любопытно видеть, как бывшая голландская королева берёт соль из вашей инсталляции, зная то, что соль представляет собой грехи прошлого, конкретно её прошлого.
ПК: Да, королевская семья — порождение колонизации. Мы все страдаем от ран колонизации. Не только угнетённые, но и угнетатели. Проще ассоциировать себя с жертвой, чем с преступником. Это душевная боль.
ТЭ: Это заставляет меня задуматься о вашем проекте о женщинах Дагомеи [ныне Бенин]. С одной точки зрения, они похитители и торговцы людьми. С другой, они славные воины и борцы.
ПК: Мы все в чем-то жертвы и в чем-то преступники. Когда я говорю о трансатлантической работорговле, есть разница. Да, в меньшем масштабе работорговля существовала в Африке. Даже в таком случае загнанные в рабство люди воспринимались как человеческие существа, а не как товар на продажу. Они могли стать частью семьи. Привозили в Новый Свет как животных — вот, что делали колонисты. Это существенная разница. Другой вид рабства. Известно, что европейцев также продавали как рабов. Да. Рабство существует давно. Но мы до сих пор ощущаем последствия трансатлантической работорговли.
ПК: Некоторые из моих студентов-голландцев приходят и говорят: моя работа ни о чём. Я говорю: изучайте что-то ещё. Привлекайте внимание. Искусство — оно не ни о чём. Студенты, изучающие искусство, должны быть новым авангардом. Искусство — это не ничто.
Это чувство, что искусство может быть ни о чём, произрастает из национального простодушия.
В школе искусства сказали, что моя работа слишком повествовательная. Я сказала, что это отличное начало. Я сделаю её ещё более повествовательной. Я говорю критикам, моя культура — это материал. Мы делимся нашей историей через рассказы, потому что вы не хотите писать о нашей истории.
Всё искусство — о политике.