«Долой диктатуру. Власть — людям», — гласит плакат на Марше 100 000 человек против режима в Бразилии. Фотография: Эвандро Тейшейра/Репродукция Тани Рего/Agência Brasil, используется с разрешения

Бразилия — страна, у которой впереди большое прошлое, как однажды сказал [порт] карикатурист Миллор Фернандес. В конце 2024 года, в год 60-й годовщины военного переворота, в результате которого страной 21 год управляла диктатура (1964–1985), в заголовках национальных новостей лидировали две темы. Одна — о фильме, рассказывающем историю человека, который исчез при режиме. Другая — о том, как близко страна подошла к новому перевороту в 2022 году [порт], когда тогдашнему президенту Жаиру Болсонару были предъявлены обвинения [анг].

Даже спустя 40 лет после возвращения президентства [порт] гражданским лицам, страна так и не разобралась со своим прошлым, не отдала под суд и не наказала палачей, не обсуждала реформу институтов, ответственных за нарушения прав человека, таких как полиция и вооружённые силы.

Некоторые из этих тем обсуждаются в книге «Незавершённый переход — государственное насилие и нарушения прав человека в ходе повторной демократизации» [порт] (Cia das Letras, 2024), написанной историком и учителем истории Лукасом Педретти. Стремясь связать события прошлого и настоящего, которые проливают свет на нынешнее положение страны, он поделился своими мыслями в интервью для Global Voices.

Global Voices (GV): Ваша книга называется «Незавершённый переход». Что упущено в бразильской повторной демократизации?

Algumas coisas, mas a que eu me dedico no livro é que faltou lidar com o problema do exercício da violência em nome do Estado. Na definição mais clássica de teoria política, o Estado tem o monopólio legítimo da violência em determinado território, ou seja, existem forças que usam a violência em seu nome. Acontece que em democracias minimamente funcionais, esse exercício da violência precisa ser altamente regulado, obedecer de forma estrita às leis e estar subordinado ao poder civil. Quando você tem pessoas usando armas em nome do Estado, essas pessoas não podem fazer política. Se elas tentam fazer política, não tem democracia possível, porque não tem diálogo, não tem disputa de ideias, só imposição por parte da força. O Brasil tem até hoje uma polícia que é altamente politizada e autônoma e, portanto, muito violenta. E, do ponto de vista das Forças Armadas (FFAA), a manutenção de uma estrutura que se julga capacitada a intervir na política quando bem entender, porque acreditam que são as verdadeiras detentoras dos interesses nacionais.

Лукас Педретти (ЛП): Ряд вещей. Но одна, на которой я фокусируюсь в книге, заключается в том, что мы не занимались вопросом насилия от имени государства. В классическом определении политической теории государство сохраняет законную монополию на насилие на определённой территории, то есть существуют силы, использующие насилие от имени власти. Однако в минимально функционирующих демократиях эта практика должна быть строго регламентирована, жёстко подчиняться законам и гражданской власти. Когда у вас есть люди, вооружённые от имени государства, они не могут заниматься политикой. Если они попытаются, жизнеспособной демократии не будет, потому что нет диалога, нет спора идей, только навязывание силой. Сегодня в Бразилии полиция сильно политизирована и автономна, поэтому очень жестока. Если говорить об армии, то сохраняется структура, которая полагает, что имеет право вмешиваться в политику страны, когда сочтёт это нужным, считая себя хранителем национальных интересов.

GV: В своей книге вы цитируете фразу, приписываемую бразильским движениям чернокожих и фавел: «В фавелах диктатура никогда не заканчивалась». Что ещё остаётся от того периода?

Na redemocratização, houve uma espécie de divisão em relação a esse debate da violência do Estado. De um lado, a violência política, exercida pelos órgãos repressivos da ditadura, foi questionada e vista como ilegítima por grande parte da sociedade. Por outro lado, a violência policial que não era vista como política, mas no contexto de política pública e de violência urbana, seguiu sendo vista como legítima. Todos aqueles que não são vistos como vítimas políticas da violência de Estado continuaram sendo torturáveis, matáveis e desaparecíveis. Você tem uma Constituinte em 1988, com Ulysses Guimarães falando que tem ódio e nojo da ditadura, e uma sequência de chacinas no início dos anos 1990, que atingem a juventude negra.

Como esses sujeitos, esses grupos — e a gente pode falar ainda dos povos indígenas, da população LGBTQIA+ — sempre foram alvo de uma violência vista por parte da sociedade como legítima, eles nem entraram nessa contabilidade de vítimas da ditadura. Essas mortes nunca foram politizadas e seguiram sendo naturalizadas, mesmo com a transição.

ЛП: Во время повторной демократизации было своего рода разделение относительно государственного насилия. С одной стороны, политическое насилие, практикуемое репрессивными органами диктатуры, считалось незаконным и ужасным значительной частью общества. С другой стороны, насилие со стороны полиции не рассматривалось как политическое, но в контексте государственной политики и городского насилия продолжало считаться законным. Все те, кто не рассматривался как политические жертвы государственного насилия, рисковали пострадать от пыток, быть убитыми или исчезнуть. В 1988 году был процесс в избирательном собрании [анг], когда [конгрессмен] Улисс Гимарайш [анг] заявил о «ненависти и отвращении к диктатуре» [порт], а затем — в начале 1990-х годов — последовали массовые убийства, направленные против чернокожей молодёжи.

Поскольку эти группы — и мы можем включить сюда коренное население, представителей ЛГБТКИА+ — всегда были объектами насилия, узаконенного обществом, они не попали в список жертв диктатуры. Эти смерти никогда не политизировались и продолжали считаться нормой, даже в переходный период.

GV: Как Бразилия положила конец военной диктатуре?

O que se teve foi um processo que os próprios militares denominaram abertura lenta, gradual e civil. A partir de 1974, os próprios dirigentes do regime vão fazer a institucionalização dos ideais da ”revolução”. Esse movimento tinha um grande objetivo: garantir a não-responsabilização dos militares pela tragédia política, econômica e social.

Quer dizer, eles deram o golpe, mantiveram a ditadura por 21 anos, torturaram, mataram, prenderam, desapareceram com os corpos e, a partir da segunda metade da década de 1970, dizem que a democracia só pode ser atingida pelas mãos deles. A primeira grande ideia é a da reconciliação, e a segunda de esquecimento. Isso se desdobra na lei de anistia de 1979, que garante a não-responsabilização dos militares, que parte da esquerda continue punida e faz um corte no tempo. Qualquer tentativa que não se adeque ao roteiro, é imediatamente vista como extremismo. Eles estavam olhando para a Argentina [com o juízo das Juntas], isso está em documentos militares, e dizendo que havia um perigo de argentinização da transição brasileira. O que seria isso? Medo de serem levados ao banco dos réus.

ЛП: У нас шёл процесс, который сами военные называли медленным, постепенным и гражданским открытием. С 1974 года главы режима руководили институционализацией идеалов своей «революции». У этого движения была более важная цель: гарантировать, что военные не будут отвечать за политическую, экономическую и социальную трагедию.

Это значит, что они совершили переворот, в течение 21 года сохраняли диктатуру, пытали, убивали, арестовывали, скрывали тела, а с середины 1970-х годов начали говорить, что демократия возможна только благодаря их работе. Первая идея — примирение, вторая — забвение. Это детально рассматривалось в Законе об амнистии 1979 года [порт], который гарантировал неподотчётность военным, издевавшимися над частью левых, и делал разрыв в хронологии [как бы создавая с этого времени чистую страницу]. Любые трактовки, которые не вписывались в этот сценарий, считались экстремизмом. Они ссылались на Аргентину [с Судом над военными хунтами [анг] в военных документах, упоминая, что существует риск аргентинизации бразильского перехода. Что это значит? Страх быть привлечёнными к суду.

GV: С принятием Закона об амнистии Бразилия отказалась от наказания для палачей. Сейчас идет обсуждение новой амнистии для тех, кто пытался совершить последний переворот. Каковы будут последствия?

A consequência seria colocar mais uma camada nessa histórica reprodução do golpismo, da violência de estado, que acompanha o Brasil há muito tempo, não só desde 1964. [Outros momentos históricos, fim da escravidão, transformação da colônia para o Império] sempre foram uma tradição de conciliação, acordo, esquecimento dos crimes e que vão permitindo que a ordem social desigual, racista, patriarcal se mantenha intocada.

ЛП: Последствием может стать добавление нового слоя к этому историческому воспроизведению попыток переворота, государственного насилия, которое сопутствует Бразилии долгое время, не только начиная с 1964 года. [Другие исторические моменты, конец рабства [ анг], превращение из колонии в империю] всегда следовали традиции примирения, сделок, забвения преступлений, что позволяло сохраняться неравноправному, расистскому, патриархальному общественному порядку.

GV: Федеральная полиция обвинила бывшего президента Жаира Болсонару и 36 других человек в попытке государственного переворота [анг] против верховенства закона, чтобы остаться у власти. Как здесь сталкиваются прошлое и настоящее?

Estamos diante de algo inédito, que é a possibilidade de vermos presos militares de alta patente e um presidente da República pela tentativa de um golpe de estado. Isso é inédito, histórico e fundamental. Ao mesmo tempo, estamos diante de mais uma transição em que, do ponto de vista institucional, as Forças Armadas vão sair ilesas. Está no relatório da PF a ideia de que não houve golpe porque o Alto Comando do Exército foi legalista.

O professor Carlos Fico resumiu perfeitamente isso: é preciso saber se havia uma convicção democrática ou balanço de perdas e danos. Para mim, é claro que foi o segundo, porque foram eles que deixaram os acampamentos em frente às organizações militares, e no mínimo prevaricaram se sabiam do plano. A gente precisa fazer um debate sobre a instituição em si, que tipo de formação, doutrinação, as FFAA dão aos nossos militares, com recursos públicos, para formar sujeitos que tentam golpe de estado.

ЛП: Здесь мы имеем дело с ранее невиданным, а именно с возможностью ареста [порт] высокопоставленных военных и президента за попытку государственного переворота. Это новое, историческое и фундаментальное. В то же время мы сталкиваемся с другим переходом, в рамках которого, с институциональной точки зрения, вооружённые силы останутся в стороне. Полицейские выдвигают идею о том, что переворота не было, потому что верховное командование армии действует на законных основаниях.

Профессор Карлос Фико точно выразил суть [порт]: нужно выяснить, было ли это проявлением демократических убеждений или лишь стремлением сбалансировать потери и ущерб. Для меня это второе, потому что они допустили существование лагерей перед военными частями [анг], что, как минимум, говорит о халатности, если они знали о каких-либо планах. Мы должны обсудить саму организацию: какое обучение и идеологию вооружённые силы транслируют личному составу на деньги налогоплательщиков, если это приводит к формированию персоналий, склонных к переворотам.

GV: В одном из сообщений группы, которая якобы готовила переворот, упомянутый полицией [порт], есть отсылка к перевороту 1964 года. В нынешнем бразильском контексте, как вы думаете, возможно ли повторение истории?

Tenho a convicção de que chegamos muito perto do abismo, muito perto de uma repetição. Acho que haveria reação internacional — os EUA sinalizaram explicitamente que haveria reação, isso é uma diferença central para entender as conjunturas de 1964 e de agora — mas, tampouco sou ingênuo de achar que um país da importância geopolítica que tem o Brasil, caso houvesse uma ruptura institucional violenta, o quanto essa reação internacional seria capaz efetivamente de impedir a consolidação de um regime autoritário. Se eles tivessem dado esse passo que não deram, é muito difícil saber onde estaríamos agora. Provavelmente seria uma situação drástica, eventualmente, até pior do que 1964, porque já está evidente o grau de violência, brutalidade, arbitrariedade dos sujeitos que estavam à frente desse planejamento todo. Queriam assassinar president Lula, Alckmin e Alexandre de Moraes; não é pouca coisa.

ЛП: Я убеждён, что мы подошли к краю пропасти, близки к тому, чтобы всё повторилось. Думаю, что на это будет международная реакция — США прямо об этом заявили, и это фундаментальное различие между 1964 годом и сегодняшним днём. Но я не настолько наивен, чтобы думать, что в стране с таким геополитическим значением, как Бразилия, в случае насильственного институционального разрыва консолидация авторитарного режима может быть эффективно оставлена с помощью международной реакции. Если бы они сделали тот шаг когда-то, трудно сказать, где бы мы были сейчас. Вероятно, это была бы драма, даже более тяжёлая, чем в 1964 году, потому что очевидна степень насилия, жестокости, произвола тех, кто руководил процессом. Они рассматривали возможность убийства президента Лулы, вице-президента Алкмина и Александра де Мораеса (министра Верховного суда, а затем председателя Избирательного суда); это не пустяк.

GV: В то же время, пока заголовки твердят о попытке переворота, в бразильских кинотеатрах — аншлаги на сеансы «Я всё ещё здесь», фильма о бывшем конгрессмене, которого преследовала и убила диктатура. По словам сына погибшего, Марсело Рубенса Пайвы, Comissão Nacional da Verdade (Национальная комиссия по установлению истины [анг]) помогла ему написать книгу об этой истории. Какова для вас роль CNV?

As comissões da verdade foram fundamentais. Acho interessante chamar a atenção para o fato de que, na época e até depois, fomos muito críticos. Claro que a gente gostaria que fosse feito muito mais, mas ela foi no limite do que era possível. Se olhar com lentes de um certo realismo político, a gente vê o quanto foi feito, o quanto se avançou. O caso Rubens Paiva, por exemplo, é esclarecido a partir do depoimento do Raimundo Ronaldo Campos, que admite que participou da ocultação do seu corpo. O tipo de dano à imagem que isso produz para as FFAA é muito significativo e, para eles, inaceitável.

[O General] Villas-Boas, por exemplo, numa entrevista ao Celso Castro [da Fundação Getúlio Vargas], dá uma pista do porquê a comissão era tão incômoda. Ele diz ‘‘agora estão tentando dizer que houve um genocídio indígena naquela época’’. Grande parte do revisionismo que se tem está assentada na ideia de que aqui tivemos uma ‘‘ditabranda’’, que foi um regime menos violento. Até a CNV diz que foram 434 mortos e desaparecidos, mas se você inclui povos indígenas, população negra morta por esquadrões da morte, os desaparecidos e assassinados no campo, esse número explode e você não pode sustentar mais essa ideia. Acho que a CNV ao colocar em cena o debate sobre violência contra indígenas, nas favelas, etc, abriu um campo de possibilidades de investigações e disputas que é importante seguir.

ЛП: Комиссии по установлению истины [национальные и государственные]  играли важнейшую роль. Думаю, интересно отметить, что в то время и после мы были очень критичны к ним. Конечно, нам бы хотелось увидеть гораздо большее, но они и так дошли до предела возможностей. Если вы посмотрите через призму политического реализма, то увидите, сколько было сделано и каковы достижения. Например, дело Рубенса Пайвы прояснилось после показаний Раймундо Роналду Кампоса, который признался в своём участии в сокрытии тела. Ущерб имиджу, который это нанесло вооружённым силам, очень значителен и для них неприемлем.

[Генерал] Виллаш-Боаш [порт], например, в интервью [порт] Селсу Кастру [из Фонда Жетулиу Варгаса, FGV] намекает на то, почему комиссия была так недовольна. Он говорит: «Теперь они пытаются сказать, что тогда был геноцид коренных народов [порт]». Большая доля ревизионизма опирается на идею, что в Бразилии была мягкая диктатура, менее жестокий режим. Даже CNV фиксирует 434 убитых и пропавших без вести, хотя если бы вы включили коренное население, чёрное население, убитое эскадронами смерти, тех, кто исчез и был убит в сельской местности, это число могло бы увеличиться в разы, и вы больше не смогли бы поддерживать эту идею. Я думаю, тот факт, что CNV, спровоцировав дебаты о насилии в отношении этих групп населения, открывает возможности для исследований и споров, которые не должны замереть.

GV: Вы преподаёте историю в школе. Каково это — заниматься этой работой в Бразилии сегодня?

A gente vê de forma explícita que existem memórias em disputa. Existem as narrativas de legitimação do golpe, de negacionismo, muito presentes, existem aqueles que incorporam uma narrativa crítica à ditadura e existe um grande silêncio, um esquecimento coletivo, que talvez seja até preponderante. Poucas coisas são tão perigosas à democracia brasileira hoje quanto o Brasil Paralelo, empresa de documentários revisionistas sobre o passado, que tem um documentário para negar a ditadura de 1964. Isso revela o quanto a extrema-direita leva a sério a questão da disputa de memória, de narrativa sobre o passado. Eles sabem que é fundamental para moldar o presente e as visões de futuro. Parece que a gente acredita que o esquecimento é uma via para a reconciliação, e eles sabem que não. Tem esse tipo de narrativa nas salas de aula, e é difícil de lidar.

ЛП: Для нас очевидно, что память о произошедшем спорна. Есть нарративы, легитимирующие переворот, отрицание, которое очень актуально сегодня, есть те, кто олицетворяет критическую позицию по отношению к диктатуре, а также есть великое молчание, коллективное забвение, которое, похоже, стало доминирующей позицией. Для современной бразильской демократии нет ничего более опасного, чем Brasil Paralelo [анг], продюсерская компания, которая производит ревизионистский контент о прошлом, включая документальный фильм, отрицающий диктатуру 1964 года [порт]. Это показывает, насколько крайне правые серьёзно относятся к памяти и спору нарративов о прошлом. Они знают, как важно формировать настоящее и видение будущего. В то время, как мы считаем забвение способом примирения, они знают, что это не так. В наши дни в классах мы слышим подобные нарративы, и с этим трудно справиться.