Вид на западный Бахмут во время боя, 5 апреля 2023 года. Фотография: Dpsu.gov.ua, Wikimedia Commons (CC BY 4.0)

Журналистка Марфа Хвостова, сотрудничающая с онлайн-журналом «Новая вкладка» провела летом неделю в военном госпитале одного из городов России. Global Voices предлагают отредактированный материал с разрешения «Новой вкладки».

В отделении психиатрии месяцами живут военные с разными диагнозами — от шизофрении до ПТСР. Никто из полутора десятков пациентов, с которыми беседовала Марфа, не хочет возвращаться на войну. Некоторые говорят, что лучше сядут в тюрьму или умрут.

«Хочется всё время воевать»

Большая территория возле госпиталя утопает в зелени. Через каждые двадцать метров на скамейках сидят мужчины: кто без ноги, кто без руки, кто-то с забинтованной головой. Девушка в бежевом льняном костюме с усилием катит коляску с молодым парнем, у него нет правой ноги до колена и левой — полностью.

Перед отделением психиатрии курят пациенты. Кому не хватило стульев, сидят на бордюре, подстелив куски пенопласта.

Длинный светлый коридор, в палатах полумрак — там задёрнуты занавески. Кто-то свернулся калачиком на кровати и отвернулся к стенке, кто-то тихо переговаривается. Большинство пациентов целыми днями сидят в телефонах. Новости про войну не читают: «Везде враньё».

Возле некоторых кроватей — инвалидные коляски, на подоконниках — бутылки с водой. В психиатрическом отделении лежат примерно 80 человек, в основном самых низких воинских званий и младшего офицерского состава: сержанты, ефрейторы, лейтенанты. Кто-то поступил недавно, кто-то — весной.

Пациенты делятся на «усиленных» и «строгих». Первым разрешено ходить по больнице самим, вторых в одиночку не отпускают, чтобы ничего не натворили, в том числе с собой. После каждого визита родственников санитарки проверяют вещи пациентов: нет ли колюще-режущих предметов, алкоголя, наркотиков.

Задача волонтёра — сопровождать «строгих» на приёмы к врачам. Мужчины проходят военно-врачебную комиссию, после которой получают заключение, годен или нет к дальнейшей службе.

В коридоре душно, лица слоняющихся по нему пациентов покрыты испариной. Многие одеты в казённые полосатые пижамы с надписью «Армия России».

Молчание нарушает высокий стройный Алексей в майке и тренировочных штанах. Он подходит ко мне вплотную, извивается змеёй и заглядывает прямо в лицо. Взгляд его зелёных глаз прожигает насквозь:

Я совершенно здоровый человек. Но ненормальный для общества, как и общество для меня. Можете меня сразу уколоть, чтоб я сдох. Я освобожусь — и тогда умрёт всё человечество.

Алексей вешает себе на шею белое вафельное полотенце, тянет его с недоброй улыбкой: «Полотенце креееепкое». Он — из «строгих», и действительно иногда выглядит безумным. Большинство же пациентов ведут себя вполне обычно: поддерживают беседу, задают вопросы, интересуются «вольной» жизнью. Все они на нейролептиках. Я веду Алексея и ещё нескольких пациентов на энцефалограмму.

В коридор вывозят кровать-каталку с молодым человеком. Левый глаз — под марлевой повязкой, вместо правой руки — культя. Бинты оплетают всё его стройное татуированное тело. Парень пытается сжать ладонь — не выходит: в левом локте осколок.

Следующий пациент — Руслан, высокий крупный парень из республики Северного Кавказа. Его мобилизовали в сентябре 2022 года, а с войны он попал в отделение психиатрии, потому что перестал спать. Ему 28 лет.

На вопрос «Кем вы работали?» все пациенты сходу называют свои «профессии» на войне, словно мирной жизни и не было. «Старшим химиком, — без запинки отвечает Руслан. Химики, объясняет он, „расхимичивают“ заминированные территории. — На самом деле я просто штурмовал. Там вообще не спрашивали, кто ты, что ты. Сказали штурмовать — штурмуешь».

Руслан говорит, что после штурма «хочется всё время воевать». В мирной жизни ему скучно.

«Лучше в тюрьму»

Немногие пациенты психиатрии хотят беседовать со священником, но волонтёры регулярно спрашивают, есть ли желающие. «После таблеток, которые нам дают, всё святое отбито», — отмахивается один из мужчин, но всё-таки просит, чтобы священник принёс ему иконку Николая Чудотворца. Другой смеётся: «У нас тут бесы живут».

Читайте также: Воюющая Русская православная церковь

Андрей из небольшого городка на Урале пошёл на войну после беседы со священником. Перед тем как подписать контракт, он пришёл за советом в храм: идти ли на войну? Священник ответил, что «надо отстаивать» и это «хорошее дело». Так говорят многие священнослужители, замечает Андрей. Если бы тогда батюшка сказал, что воевать — нехорошо, он бы задумался. Теперь Андрей носит полосатую больничную пижаму, передвигается на костылях и слышит голоса украинских шпионов, которые «сидят в деревьях».

Я связист-самоучка, дослужился до начальника связи батальона. Восемнадцать лет стукнуло — приехал в ДНР воевать против нациков. У нас захват власти произошёл и нацизм начался. Памятники осквернялись.

Пашины родственники живут в Киеве. «Мать с отчимом за нас, остальные — за укропов. Отец — бывший эсбэушник, мы не общаемся. Говорит: „Иди защищай своего Путина“. Хотя я недолюбливаю Путина. Конечно, я не за него. Столько людей положил».

В холл выкатывают пациента на коляске. Ему недавно отняли ногу. Санитарки обсуждают, как его везти на УЗИ: «Ему уже укололи обезбол, он еле держится». Кое-как перекладывают мужчину на кровать-каталку. Завязанная марлей культя повисает в воздухе.

— У меня же там ничего не зашито, просто отрезано нахуй, — объясняет парень. Со стоном он кладёт культю на подушку: — Ой-ой-ой, сука, сука.

Ему дают бутылку воды. Рядом ходят двое пациентов, которые держат в руках свои мочеприёмники.

Паша сидит, уткнувшись в телефон: листает TikTok. Новости не читает: «Неинтересно». В 2019 году Паша расторг военный контракт, но 22 февраля 2022 года, когда он жил в ДНР, его мобилизовали.

На войне у него начались панические атаки: постоянная тревога, почти перестал спать. Своё состояние парень объясняет большим количеством работы и «постоянными унижениями от начальства»:

Если какое-то давление, меня всего трясёт, голова не соображает. Третий месяц таблетки пью — нифига не помогает. Валяюсь постоянно, депрессуха. Тяжело беседу вести, мозг начинает виснуть. Тяжело сконцентрироваться. Я уже дураком стал. Иногда хочется таблеток нажраться, чтобы с концами.

Его жена, которая с двумя детьми живёт в одном из городов Центральной России в ипотечной квартире, просит, чтобы Паша увольнялся. Он говорит, что «это нереально»:

Либо в тюрьму, либо иди дальше служи. Да пусть садят в тюрьму! Пять лет, зато жив останусь. А если десять — повешусь да и всё. Выхода из положения нет — суицид только. Я пытался гнать от себя эти мысли, сразу таблетку выпивал, чтобы успокоиться. Агрессия бывает — это вообще жопа. В голове цель — убить. А иногда настроение поднимается — и резко появляются перед глазами трупы.

Три медсестры устроили чаепитие: мать одного из пациентов угостила домашним пирогом с вишней. Прихлёбывая горячий чай, женщины объясняют, как всё устроено в госпитале:

Здесь такие кренделя лежат — ужас. Ведь в больнице можно купить всё: и наркотики, и водку, и проститутку. А сколько тут дырок в заборе! Кому бежать, тут не удержишь никак. Дал 500 рублей охране — вышел — нажрался — вернулся.

Наркоманам и алкоголикам на военно-врачебной комиссии ставят категорию Д, некоторые возвращаются в часть после госпиталя: санитарам помогают, дрова колют. Оружие им уже не дают.

Остальным достаётся категория В — и они возвращаются. Вот они здесь сидят по семь-восемь месяцев, [ищут предлоги, чтобы не возвращаться на войну]: попа чешется, прыщик выскочил. Так, чтобы с войны кукушка поехала, здесь таких нет. Кукушка едет, если они нажрутся какой-нибудь дряни химической или если шизофрения уже была. Какой-то стресс — и у него щёлкает.

Медсёстры вспоминают, как зимой сбежал 20-летний пациент из мобилизованных.

Вышел на порог покурить, говорит: «Всё, пацаны, я домой». И по льду как сквозанул! В летних кроссовочках через забор. Он уже такси вызвал, машина ждала.

Парень, по словам медсестёр, уехал домой, начал там «наркотики херачить» и через три месяца повесился в сарае. Мать потом приезжала в госпиталь, забирала его вещи и паспорт.

Медсёстры замолкают, дожёвывая пирог. Одна, отставив чашку в сторону, смотрит мне в глаза: «Нормальных тут нет — нормальные на войну не пошли».