Скриншот видео с YouTube [1]-канала Элияра Турсуна, объясняющего, как писать по-уйгурски, используя арабский алфавит
Языки должны адаптироваться к современному миру, поспевая за новыми технологиями и концепциями, если они хотят оставаться конкурентоспособными, особенно в среде молодых носителей. Это особенно верно для уйгурского — тюркского языка, на котором говорят в Западном Китае и который находится под угрозой исчезновения из-за целенаправленной дискриминации, проводимой китайскими властями в надежде на то, что китайский язык может показаться уйгурской молодежи более привлекательным и дружественным к технологиям.
Уйгурский язык насчитывает примерно 10 миллионов носителей [2] и обладает богатыми традициями замысловатой поэзии, философии и песен; в Китае он записывается с помощью арабского алфавита. Лингвистам давно понятно, что для удовлетворения потребностей молодого поколения, а также социальных сетей, где происходит всё больше общения, он должен вбирать элементы современной жизни.
Скриншот группы Tilchilar в WeChat, где обсуждались новые термины и их уйгурские эквиваленты, предоставила Элис Андерсон, используется с разрешения
Чтобы получить редкую возможность заглянуть внутрь этого процесса, Global Voices поговорили с Элис Андерсон, экспертом по уйгурскому языку и музыке [3], которая много лет провела в Синьцзяне, а теперь работает старшим сотрудником программ в Уйгурском проекте по правам человека [4][анг]. В январе 2014 года подруга, специализирующийся на уйгурском лингвист, пригласила Андерсон, которая провела большую времени с 2012 по 2016 год в Синьцзяне, присоединиться к группе в WeChat под названием «Tilchilar» (Лингвисты), поскольку сама она углубленно изучала язык в рамках работы над докторской диссертацией на тему уйгурской музыки и песен. Вот как она описывает группу, организованную в самой популярной китайской социальной сети, WeChat [5]:
The group had around 100 members at any given moment, most of whom were highly educated native speakers, including academics, translators, bureaucrats, and even a few officials from regional-level institutions. We discussed persistent “problems” in the language, including spelling, grammar, translation. Most often, our conversations centered on terminology and whether we could replace Chinese loanwords to preserve the “purity” (sapliq) of Uyghur. A group member might say, “I noticed teenagers are using [Mandarin word]. What could we say instead?” We would then cycle through possibilities: Was there a word to “resurrect” from pre-modern Uyghur? No? What about “borrowing” from other Turkic languages? No? What about “importing” from a more distant language? And so on. In a few cases, we settled on terms, which more influential group members then attempted to lexicalize. But discussions of single words could last days and often went unresolved.
В группе почти постоянно было около 100 участников, большинство из которых — высоко образованные носители языка, в том числе ученые, переводчики, чиновники и даже несколько представители учреждений регионального уровня. Мы обсуждали неизменные «проблемы» в языке, такие как орфография, грамматика, перевод. Чаще всего наши разговоры касались терминологии и возможности заменить китайские заимствования, чтобы сохранить «чистоту» (sapliq) уйгурского языка. Кто-то из участников мог сказать: «Я заметил, что подростки используют [мандаринское слово]. Что мы могли бы использовать вместо него?» Затем мы перебирали возможные варианты: можно ли «воскресить» какое-нибудь слово из досовременного уйгурского? Нет? Возможно ли«заимствование» из других тюркских языков? Нет? А как насчет «импорта» из более отдаленного языка? И так далее. В некоторых случаях мы останавливались на терминах, которые более влиятельные члены группы затем пытались лексикализировать. Но обсуждения отдельных слов могли длиться днями и часто оставались неразрешенными.
По рассказам Андерсон, в группе также обменивались примерами плохих переводов, некоторые из которых были комичными, но кроме того поднимали и неудобные вопросы, такие как, например, откуда на территории, населенной миллионами носителей языка, неотредактированные переводы на уйгурский.
Непропорционально большое значение социальных сетей
Для языков, которые не имеют доминирующего положения в стране и большого количества носителей, цифровой след часто является показателем [6][анг] шансов на долгосрочное выживание. Для уйгурского языка уникальной возможностью оказался WeChat благодаря функции голосовых сообщений. Как объясняет Андерсон, платформа стала настолько популярной, что ей дали уйгурское название «Ündidar» — составное слово, образованное от тюркского слова «ün», означающего голос, и персидского термина «didar», обозначающего встречу. Этот поэтичный термин был придуман поэтом и интеллектуалом Абдукадиром Джалалиддином [7][анг], который исчез из своего дома в Урумчи в 2018 году и в настоящее время находится в заключении.
По словам Андерсон, возможность переписываться на уйгурском появилась гораздо позже:
Uyghur was still not a fully phone-compatible language when I lived in the region. The incompatibility stemmed from the 1990s, when the resource-strapped regional government chose to fund cultural projects (music, dance) over computing initiatives. By the time smartphone use really took off, sometime around 2012, no phone had an OS in Uyghur, and Arabic-script keyboards for the language were only available through third-party apps many people were unaware of. What this meant was that many users, particularly those with low reading facilities in Mandarin, were using phones they barely knew how to operate with no way to type in the language and script they preferred. But the fact that an app like WeChat could make spoken discussion, often in large groups, possible was significant.
Уйгурский язык ещё не был полностью совместим с телефонами, когда я жила в регионе. Эта несовместимость возникла в 1990-е годы, когда ограниченные ресурсами региональные власти предпочли финансировать культурные проекты (музыку, танцы) вместо информационных технологий. К тому времени, смартфоны действительно стали использоваться массово, примерно в 2012 году, ни один телефон не имел операционной системы на уйгурском языке, а клавиатуры с арабским шрифтом для этого языка были доступны только через сторонние приложения, о которых многие люди даже не знали. Это означало, что многие пользователи, особенно те, кто не очень хорошо владел чтением на мандаринском, пользовались телефонами, едва понимая, как с ними управляться, и не имея возможности печатать на предпочитаемом языке с помощью нужного алфавита. Но тот факт, что приложение, подобное WeChat, могло сделать возможным устные обсуждения, часто в больших группах, был весьма важен.
Сегодня уйгурская диаспора, живущая за пределами досягаемости китайской интернет-цензуры, вероятно, является самым активным пользователем уйгурского языка в социальных сетях. Microsoft предлагает полные операционные системы на уйгурском с 2016 года, и его позволяют использовать клавиатуры большинства смартфонов. В феврале 2020 года Google также добавил уйгурский язык [8] в свой бесплатный переводчик, расширив тем самым пространство для уйгурского в сети.
В Китае же, по словам Андерсон, происходит прямо противоположное:
The Uyghur web, most of which was hosted inside the borders of China, used to be a vibrant space, where popular message boards gave users space to discuss everything under the sun (or at least everything under the sun that made it through the censors) and even to publish new literary work. Since 2016, authorities in the Uyghur region have managed to scrub that web nearly completely, such that today there are very few Uyghur-language sites left. Henryk Szadziewski and Greg Fay refer to an earlier scrubbing of the Uyghur web, that which occurred in the aftermath of the Ürümqi Uprising in July 2009, as a “digital book burning,” which seems apt when you consider how much has been lost in the destruction.
Уйгурская сеть, большая часть которой размещалась внутри китайских границ, раньше была оживлённым пространством, где популярные форумы давали пользователям возможность обсудить всё на свете (или, по крайней мере, всё на свете, что прошло цензуру) и даже опубликовать новые литературные произведения. С 2016 года властям Уйгурского региона удалось почти полностью зачистить эту сеть, так что сегодня осталось очень мало сайтов на уйгурском языке. Хенрик Шадзевски и Грег Фэй называют более раннюю чистку уйгурской сети, произошедшую после восстания в Урумчи в июле 2009 года, «цифровым сожжением книг», что кажется уместным, если учесть, сколько было потеряно в результате разрушений.
Ситуация внутри Китая не дает никаких оснований для оптимизма в контексте массового интернирования и заключения в тюрьмы [9] по меньшей мере миллиона [10] этнических уйгуров. Более того, в рамках этой программы этнического и культурного геноцида десятки, если не сотни тысяч уйгурских детей насильственно отнимаются у родителей и родственников и помещаются в детские дома [11][анг] и школы-интернаты, где единственным разрешенным и разговорным языком является китайский.
Как заключает Андерсон:
The way to keep anything alive, including a language, is to create space for it to live and provide material support so it can thrive. The Uyghur language will survive if it is put it on equal footing with other languages, if it “counts” in professional and formal settings, if it has support as a language of literary and scientific production, and so on. Current Chinese government policies allow no such space for the language. Should these policies continue, younger generations of Uyghurs might never know how the world looks and sounds in their mother tongue.
Способ сохранить что-либо живым, включая язык, — это создать ему пространство для жизни и обеспечить материальную поддержку, чтобы он мог процветать. Уйгурский язык выживет, если ставить его наравне с другими языками, если он будет «приниматься в расчёт» в профессиональной и формальной среде, если его поддерживать как язык литературного и научного процесса и т. д. Нынешняя политика китайского правительства не допускает такого пространства для языка. Если это будет продолжаться, молодые поколения уйгуров, возможно, никогда не узнают, как выглядит и звучит мир на их родном языке.