Концерт с уйгурским музыкантом (с гитарой) Перхатом Халиком из группы Qetiq. Скриншот из видео на YouTube. [1]
Во многих обществах, живущих в условиях притеснения и культурных запретов, музыка часто является единственным средством и формой сопротивления. Это особенно верно [2] [анг] для 11 миллионов уйгуров в Западном Китае и многих тысяч, которые теперь вынуждены покидать свою родину без возможности вернуться.
Чтобы понять, как музыка подарила людям возможность обратить на себя внимание, я поговорил с Элис Андерсон, экспертом по уйгурскому языку и музыке [3] [анг], которая много лет провела в Синьцзяне, а теперь работает старшим сотрудником программы в Уйгурском проекте по правам человека [4] [анг].
Интервью отредактировано для краткости.
Филип Нубель (ФН): Музыка и танцы стали полем культурных сражений между уйгурами и государством. Не могли бы вы объяснить, почему?
Elise Anderson (EA): Over the past few decades, Uyghur music has been a means of political resistance as much as it has also been a form of entertainment and artistic expression, a well of spiritual nourishment, and an object of state institutionalization. To some extent, the Chinese state has been central in shaping Uyghur music: for the past seven decades, Uyghur artists and producers have had to work within the strict confines of what the censors allow.
Still, Uyghur musicians have long used metaphor and symbolism to make political messages through their music. Whereas these messages could be more explicit in the 1990s, when Kuresh Kusen [5] sang “Don’t sell your land” to Uyghur farmers, increasingly hard-line state responses to political dissent from the late ‘90s on meant that Uyghur artists had to be more creative. Even as recently as 2015 and 2016 these messages appeared onstage and in recordings, where Uyghurs performers sang of “the homeland” and “my people.” These coded messages seem to have disappeared since 2016.
The Chinese state has long stereotyped non-Han peoples like the Uyghurs as “musical.” A positive of the stereotyping is that it has allowed musical spaces to flourish as a forum for expression, making performance events a rare civil society-like space for Uyghurs. A negative outcome of this stereotyping is that it has often served to reduce Uyghur music to flat, sketchy versions of itself, and to erase Uyghurs from their own music-making to an extent. We’ve been seeing this lately in videos from state-run social-media accounts sharing videos of singing, dancing Uyghurs–as if singing and dancing are inherently Uyghur or somehow disprove the fact of China’s oppression. Many diaspora Uyghurs find these depictions deeply problematic and offensive.
Элис Андерсон (ЭА): За последние несколько десятилетий уйгурская музыка стала способом политического сопротивления, при этом оставаясь формой развлечения и художественного самовыражения, кладезем духовной пищи и объектом государственной институционализации. В некоторой степени китайское государство сыграло ключевую роль в формировании уйгурской музыки: последние семьдесят лет уйгурские музыканты и продюсеры должны были работать в жёстких рамках того, что дозволено цензорами.
Несмотря на это, уйгурские музыканты давно используют метафоры и символизм для передачи политических идей через творчество. В 1990-х годах эти идеи могли распространяться более открыто, как когда Куреш Кусен [5] пел «Не продавайте свою землю» уйгурским фермерам, но ужесточение реакции государства на политическое инакомыслие с конца 90-х значило, что уйгурским авторам нужно было развивать креативность. Ещё в 2015 и 2016 годах эти идеи появлялись на сцене и в записях, где уйгурские исполнители пели о «родине» и «моём народе». Судя по всему, эти закодированные послания исчезли после 2016 года.
Китайское государство давно поддерживало стереотип, согласно которому у народов, не принадлежащих к Хань, как уйгуры, «хорошие музыкальные способности». Положительная сторона этого стереотипа в том, что он позволил процветать музыкальным пространствам как площадкам самовыражения, благодаря чему перфомансы стали для уйгуров редкой возможностью создать подобие гражданского общества. Отрицательная сторона этого стереотипа в том, что он часто приводит к сведению уйгурской музыки к её плоской и поверхностной версии, а также к некоторому стиранию уйгуров из создания их собственной музыки. Последнее время этот процесс можно наблюдать в видео государственных аккаунтов в соцсетях: поющие и танцующие уйгуры — как будто пение и танцы по природе сопутствуют уйгурам или как-то опровергают факт репрессий со стороны Китая. Многие уйгуры в диаспоре считают эти образы весьма проблемными и оскорбительными.
ФН: Вы специализируетесь на уйгурской поп-музыке. Не могли бы вы рассказать о её происхождении, как она исполняется и распространяется?
EA From the start, my academic research and performance focus were on what we could think of as “traditional” or “classical” music, the genre known as the “on ikki muqam” [The twelve muqams [6]]. Yet, from my earliest encounters with Uyghur music, I found myself drawn to popular idioms as well. Uyghur pop has diverse influences, some of which link it to the broader whole of Uyghur music. For instance, the folk repertoire, which boasts thousands of songs with often playful and rhyme-driven lyrics, remains a source of content for the pop-style music performed and beloved at wedding celebrations and nightclubs. The technical aspects and melodic characteristics of muqam are similarly an influence in the melodic lines of some pop, and there is a lot of crossover between musicians who perform across genres and styles.
But “international” pop musics have long been sources of inspiration for Uyghur pop, with influences from Uzbekistan, Turkey, and other lands to the West of the Uyghur Region. Other sources of influence are perhaps less intuitive: flamenco, reggae, diva ballads, K-pop, jazz, rap. These borrowings and fusions began in earnest with the arrival of cassette technologies to the region in the 1990s and then accelerated in the 2000s and 2010s, particularly as the internet helped sound and video to make their way around the world with speed and ease. We could say that Uyghur pop is, for at least some of its practitioners, a cosmopolitan practice.
ЭА: С самого начала в центре моих научных исследований и наблюдений за выступлениями была музыка, которую мы могли бы назвать «традиционной» или «классической», это жанр, известный как «он икки мукам» [Двенадцать мукамов [6]]. Но с самых первых встреч с уйгурской музыкой меня притягивали и популярные средства выражения. Уйгурский поп подвергся многим влияниям, некоторые из которых связывают его с единым целым уйгурской музыки. Например, народный репертуар, куда входят тысячи песен с зачастую игривыми словами, следующими за ритмом, остаётся источником материала для поп-музыки, исполняемой и любимой на свадьбах и в ночных клубах. Точно также технические стороны и мелодические характеристики мукама влияют на мелодическое построение некоторых поп-песен и можно увидеть множество пересечений между музыкантами, выходящими за рамки жанров и стилей.
Но «международная» поп-музыка уже давно является источником вдохновения для уйгурского попа, на который оказали влияние Узбекистан, Турция и другие страны к западу от Уйгурского региона. Другие источники вдохновения, возможно, менее интуитивны: фламенко, регги, поп-баллады, K-pop, джаз, рэп. Эти заимствования и смешения по-настоящему начались с прибытием в регион кассетных технологий в 1990-х годах и набрали обороты в 2000-х и 2010-х, особенно благодаря распространению интернета, с помощью которого звук и видео могут быстро и легко обогнуть мир. Мы могли бы сказать, что уйгурский поп, во всяком случае, для некоторых из исполнителей, — это космополитичная практика.
Например, уйгурский рок-исполнитель Перхат Халик, выступающий в коллективе Qetiq, поёт на уйгурском, а также казахском, и смешивает в музыке различные стили:
ФН: Некоторые из уйгурских певцов и музыкантов обладают культовым статусом. Хотя одним разрешено выступать и продавать свою музыку официально, другие находятся в изгнании, занимаются самоцензурой или были арестованы. Не могли бы вы указать нам на несколько примеров? Что они представляют в глазах уйгурской общественности?
EA Undoubtedly, Abdulla Abdurehim has the highest cult status among all performers of Uyghur pop. Abdulla, who is a master of puraq, the melodic ornamentation central to Uyghur musical aesthetics, has been performing since the 1990s. While he doesn’t appear to have performed much over the past few years, he has released some new music and recently even livestreamed an entire concert via Douyin, the domestic Chinese version of TikTok.
Abdurehim Heyit, a singer-songwriter and performer of the dutar (a two-stringed long-necked lute), is not quite as beloved but is perhaps held in even higher regard. Abdurehim was detained by authorities in early 2017. In February 2019, after a rumor spread from Turkey that he had died in detention, Chinese authorities responded to international outcry by circulating a proof-of-life video.
Sanubar Tursun, also a highly regarded singer-songwriter and master dutar player, disappeared into detention as well. She went silent in 2018, when she was slated to perform a series of concerts in Europe. Authorities in China neither confirmed nor denied her detention, however, despite international pressure. Sanubar, who studied at the Shanghai Conservatory and collaborated widely with Chinese and international artists, resurfaced in public performances in Urumchi in late 2019. Countless other beloved musicians, including but not limited to Parida Mamut, Rashida Dawut, and Ablajan Awut Ayup, have disappeared at one point or another.
Self-censorship has been heart-breaking to see. I have seen examples of Uyghur musicians “performing loyalty” by setting political lyrics in Chinese language to Uyghur-style melodies, singing entire songs in praise of Xi Jinping, and penning pro-Party essays. Live concerts, which had already decreased drastically in frequency after 2014, appear almost non-existent.
Of course, Uyghur musicians in the diaspora have long been performing outside China. Prominent examples include Kuresh Kusen, who lived in Sweden, and Sultan Memet, a Uyghur who grew up in Uzbekistan and moved to the United States. In recent years, musicians have formed ensembles in Australia and Europe, and Uyghur youths are performing rap and other styles of music across the globe. Performers are also active in Central Asia, where there have long been large Uyghur communities: Saniyam Ismail (Kazakhstan) and Nazugum Ayupova (Uzbekistan) immediately come to mind.
ЭА: Несомненно, на вершине культового рейтинга всех исполнителей уйгурского попа находится Абдулла Абдурехим. Абдулла, мастер пурак, мелодической орнаментации, очень важной для уйгурской музыкальной эстетики, выступает с 1990-х. Хотя он не очень много работает на сцене последние несколько лет, он выпустил несколько новых композиций и недавно провёл прямой эфир целого концерта в Douyin, местной китайской версии TikTok.
Абдурехим Хейит, автор и исполнитель песен и музыки на дутаре (двухструнная лютня с вытянутой шейкой), не настолько любим, но, возможно, даже более уважаем. Власти задержали Абдурехима в начале 2017 года. В феврале 2019 года, после того как из Турции распространился слух, что он умер в заключении, китайские власти ответили на международное возмущение, выпустив видео с доказательством, что он жив.
Санубар Турсун, также очень уважаемая поэтесса-исполнительница и мастер игры на дутаре, тоже исчезла после задержания. Она пропала с радара в 2018 году, перед тем как должна была ехать с серией концертов в Европу. Власти Китая так и не подтвердили, но и не опровергли её арест, несмотря на международное давление. Санубар училась в Шанхайской консерватории и широко сотрудничала с китайскими и международными музыкантами; в конце 2019 года она вернулась к публике, выступив в Урумчи. Многие другие любимые слушателями музыканты, включая Париду Мамут, Рашиду Давут, Абладжана Авута Аюпа и многих других, также исчезали в разные моменты времени.
Самоцензура разбивает сердце. Я видела примеры того, как уйгурские музыканты «играют в верность», налагая политические тексты на китайском на мелодии в уйгурском стиле, исполняя целые песни в хвалу Си Цзиньпину и публикуя эссе в поддержку Партии. Живых концертов, которых после 2014 года уже стало сильно меньше, теперь практически не проходит.
Конечно, уйгурские музыканты в диаспоре давно выступают за пределами Китая. Среди заметных можно назвать Куреша Кусена, живущего в Швеции, и Султана Мемета, уйгура, выросшего в Узбекистане и переехавшего в США. В последние годы сложились группы в Австралии и Европе, молодые уйгуры исполняют рэп и другие музыкальные стили по всему миру. Исполнители активны и в Центральной Азии, где давно имеются крупные уйгурские общины: сразу же приходят на ум Саниям Исмаил (Казахстан) и Назугум Аюпова (Узбекистан).
ФН: Какую роль уйгурская поп-музыка играет сегодня, когда уйгурские культура и язык находятся под систематическими атаками китайского государства?
EA Uyghur pop can play several roles as the culture continues to be under attack: as a vehicle for expression and production in the Uyghur language. While the space for Uyghur language in formal schooling has been so drastically reduced that it remains only as a token gesture, musicians do appear to have continued making music in Uyghur. The environment in which they make that music is changed, and the circumstances of censorship I mention above pose difficulties, yet the language remains alive.
Pop can also continue to play roles as a source of both entertainment and rich inner life. These are deeply important for the millions of Uyghurs who are experiencing unimaginable trauma. And this point holds for Uyghurs in the diaspora as much as for Uyghurs in the homeland.
Another role pop music can play is in humanizing and amplifying Uyghur hopes, aspirations, and lives. Increasingly, I’m convinced that we get so caught up in arguing about the precise number of the detained that we forget about the human lives being destroyed in this crisis. Pop music can give us ways to understand those lives, to see who Uyghurs are and how they aspire to be part of the world. Similarly, pop can also help us to see that Uyghurs are so much more than the happy-go-lucky song-and-dance people of Chinese stereotypes. To be Uyghur can mean many different things, and the diverse influences and content of Uyghur pop give voice to some of those differences.
ЭА: Уйгурский поп может играть несколько ролей, пока культура продолжает оставаться под угрозой: в качестве средства для самовыражения и создания нового на уйгурском языке. В то время как пространство для уйгурского языка в школьном образовании сократилось настолько, что стало чисто символическим, музыканты, судя по всему, продолжают писать музыку на уйгурском. Среда, в которой они творят, изменилась, и обстоятельства цензуры, которые я упоминаю выше, создают сложности, но язык живёт.
Поп также продолжает играть роль источника как развлечения, так и богатой внутренней жизни. Это очень важно для миллионов уйгуров, которые переживают невообразимо травматичные события. И это столь же верно для уйгуров в диаспоре, сколь для уйгуров на родине.
Поп-музыка также может сыграть роль в том, чтобы показать, что уйгуры — также же люди, и дать голос их надеждам, устремлениям и жизням. Я всё больше убеждаюсь, что мы так увлеклись спорами о точном числе задержанных, что забыли о человеческих жизнях, уничтоженных этим кризисом. Музыка может дать нам возможность понять эти жизни, увидеть, кто такие уйгуры и как они стремятся быть частью мира. Схожим образом, поп также может помочь нам увидеть, что уйгуры — это намного больше, чем беспечные певцы и танцоры из китайских стереотипов. Быть уйгуром — может означать много разных вещей, и различные влияния на уйгурский поп и его сегодняшние смыслы позволяют отразить некоторые из этих различий.