Сквозь призму ориентализма: интервью с марокканским фотографом Лаллой Эссаиди

Марокканскому фотографу Лалле Эссаиди 64 года. Она хорошо известна своими изумительными многомерными постановочными снимками, в которых, несмотря на их простоту, мастерски схвачены и отражены сложности социальных структур, женской идентичности и культурных традиций.

Творческие работы Эссаиди ^[1] не просто преображают традиции изобразительного искусства; они также «обращаются к характерной для Запада очарованности одалисками, чадрой и, конечно, гаремом, как это выражается в живописи в жанре ориентализма ^[2]».

«Язык моего творчества — это преимущественно язык марокканской идентичности, но визуальные элементы — чадра, гарем, изысканные орнаменты и роскошные цвета — также перекликаются с другими регионами мусульманской цивилизации и арабского мира, где место женщины исторически было отмечено ограниченным самовыражением и подавленной индивидуальностью», — пояснила Эссаиди в интервью Global Voices. 

Эссаиди, выросшая в Марокко, жила в Саудовской Аравии ^[3] [анг] и Франции, а в настоящее время обосновалась в Бостоне. Выставки ^[4] [анг] её работ проходили в Национальном музее африканского искусства в Вашингтоне, округ Колумбия, Чикагском институте искусств, Fries Museum в Нидерландах и других.

Эссаиди — поэт архитектуры, женского тела и цвета. Там, где буквы переполняют композицию, смелое присутствие женщины и скрытая тревога в её глазах разрушают все формулы красоты.

Выдержки из интервью приведены ниже.

Омид Мемариан (ОМ): на протяжении последних двух десятилетий вы создавали поразительные работы, бросающие концептуальный вызов общественным структурам и затрагивающие вопросы власти и авторитета. Как создавался и развивался ваш визуальный язык? 

Laila Essaydi (LE): My approach to art in general, and my relation to Islamic art in particular, is deeply rooted in my personal experience. As a Moroccan-born artist who has lived in New York, Boston, and Marrakesh and who travels frequently to the Arab world, I have become deeply aware of how the cultures of the “Orient” and “Occident” view one another. In particular, I have become increasingly aware of the impact of the Western gaze on Arab culture.

Although Orientalism most often suggests a 19th-century European vision of the East, as a set of assumptions it lives on today: both in the gaze of the West and in the way Arab societies continue to internalize and respond to that gaze. In its early form, Orientalism was a literal “vision,” finding expression in the work of Western painters who traveled to the “exotic” East in search of cultures more colorful than their own, I have used it as a point of departure in much of my own work—in both painting and photography.

The imagery I found in Orientalist painting has resonated with me in tricky ways and ultimately helped me situate my own experience in a powerful visual language.

In my photography, I explore this space, whether mental or physical, and interrogate its role in gender identity-making, while engaging with centuries of cultural heritage and artistic practices. For instance, my images of women, embedded in Islamic architecture, recognize and represent an alternative to similar spaces, as imagined for women, in painting and photography, from within the Arab and Muslim worlds. My fusion of calligraphy (a sacred art traditionally reserved for men) and henna (an adornment worn and applied only by women) similarly reproduces artistic traditions and practices common in everyday life in Islamic cultures while transgressing gender roles and the boundaries between private and public spaces.

Лалла Эссаиди (ЛЭ): Мой подход к искусству в целом и отношение к исламскому искусству в частности глубоко укоренены в моём личном опыте. Как уроженка Марокко, жившая в Нью-Йорке, Бостоне и Марракеше, часто путешествовавшая по арабскому миру, я глубоко прочувствовала, как воспринимают друг друга культуры Востока и Запада. В частности, я всё яснее осознавала влияние западного взгляда на арабскую культуру.

Хотя под ориентализмом чаще всего понимается европейский взгляд на Восток XIX века, как совокупность представлений он продолжает существовать и сегодня: и во взгляде со стороны Запада, и в том, как арабское общество принимает этот взгляд и отвечает на него. Ориентализм в ранней форме представлял собой в буквальном смысле «видение», находившее воплощение в работах западных художников, которые путешествовали по «экзотическому» Востоку в поисках более красочной культуры, чем их собственная. Я использовала это как отправную точку в большинстве моих работ — как в живописи, так и в фотографии.

Образность, которую я нашла в живописи ориенталистов, вошла со мной в резонанс сложными путями и очень помогла мне выразить личный опыт с помощью мощного визуального языка.

В фотографиях я исследую это пространство, как ментальное, так и физическое, и рассматриваю его роль в формировании гендерной идентичности, связанной со столетиями культурного наследия и художественных традиций. Например, мои изображения женщин, сливающихся с исламской архитектурой, выражают и представляют альтернативу подобным пространствам, какими их представляют для женщин в живописи и фотографии в рамках арабского и мусульманского миров. Синтез каллиграфии (сакрального искусства, которым традиционно занимаются мужчины) и росписи хной (орнамент, которым украшают только женщин и который наносится только женщинами) в моих работах также воспроизводит художественные традиции и практики, обычные для повседневной жизни исламских культур, при этом переступая через гендерные роли и границы между частным и публичным пространством.

ОМ: Вы родились и выросли в Марокко, провели 19 лет в Саудовской Аравии, переехали в Париж, учились там, и наконец осели в США, где также учились и жили. Как этот маршрут повлиял на ваше творчество, представление о женщинах и их образы в ваших фотографиях? 

LE: My work is inspired by personal history. The many territories that converge in my work are not only geographical ones but territories of the imagination, shaped, above all, by childhood and memory—by these invisible influences. My work cannot be reduced to Orientalist discourse. Orientalism has given me a lens through which to focus on the converging territories of my work and through which to see more clearly the influence of Western imagination in the Eastern ways of conceptualizing the self. At a more personal level, my creative practice is a means through which I can reinvent and position myself in different times and cultural contexts.

At the same time, I also celebrate the cultural richness of Morocco, the Middle East and North African countries. Although I tend to think of my work as, first and foremost, being about the experience of women, I would say that these elements are also significant. They do not happen incidentally but are part of the inherent qualities that I bring to my vision and my work.

ЛЭ: Вдохновение для работы я черпаю в личной истории. В моих творениях сплетаются многие страны, не просто как географические территории, но пространства воображения, сформированные, прежде всего, детством и памятью — их невидимым воздействием. Моя работа не может быть сведена к ориенталистскому дискурсу. Ориентализм дал мне призму, сквозь которую я могу сфокусироваться на сближении разных стран в моих работах и более ясно увидеть влияние западного воображения на путь самоосмысления Востока. На более личном уровне творческая деятельность — это способ переосмыслить собственный опыт и поместить себя в разные временные и культурные контексты.

В то же время я воспеваю культурное богатство Марокко и других стран Ближнего Востока и Северной Африки. Хотя я склонна думать о своих работах как, прежде и превыше всего, об интерпретации опыта женского бытия, я бы сказала, что эти элементы тоже существенны. Они не рождаются случайно, а являются частью тех внутренних качеств, которые я транслирую через собственное видение и творчество.

OM: Как получение степеней бакалавра и магистра изящных искусств Университета Тафтса ^[5] и Школы музея изящных искусств повлияли на вашу карьеру и художественную трансформацию? Оправдало ли образование ваши ожидания? 

LE: I enrolled in the Museum School because I wanted to return to Morocco and be able to pursue my hobby with greater knowledge and skill. Instead, I found my life’s work.

I learned that some of the most important things in our lives happen unexpectedly. We take a class in painting and discover an entire new world at our fingertips: waiting to be grasped. We take a class in painting and find art history, and installation, photography and so much more. We look for a glass of water and find an ocean, calling to us. And we answer the call.

I never dreamed I would spend seven years in this environment, immersing myself in everything the School had to offer, and learning more than I had ever imagined was possible.

This was, and is, a school of artists, designed by and for artists: where students are free to choose what they want to learn. It only offers elective modules, and there are no mandatory classes. When we realize the riches that are available, we want to absorb everything.

At first I was overwhelmed. I was one of those students who roamed the corridors of the School late at night, peering into the empty rooms, with their silent trappings of whatever medium was taught there.

Eventually, the School taught me a second lesson. With all these opportunities and this great array of artistic riches, with this enormous freedom to choose, comes responsibility.

Responsibility first means discipline, and setting priorities, followed by learning new skills and techniques. And then comes self-direction, as we learn and understand new ways of thinking about art, and the ambition to do something important with our lives.

My career offered me something else, something I did not expect. This very public environment offered me a private space, something I had never had at home. It offered me a space where I was free to express my thoughts in private, without the inhibiting knowledge that they were available for all to see. This enabled me to explore and bring to the fore aspects of my own interior life I hadn’t even known were there.

While I knew that creating art is an intensely personal experience, I also learned that it happens only with the help of a lot of gifted and dedicated people: people who teach and guide, people who encourage and nurture, people who inspire you to keep reaching to create what is excellent and beautiful and true. You can tell, I loved the School.

ЛЭ: Я поступила в школу, потому что хотела вернуться в Марокко, приобретя больше знаний и навыков, чтобы продолжить заниматься хобби. Вместо этого обрела дело всей жизни.

Я узнала, что многие важнейшие события в нашей жизни происходят неожиданно. Мы берём уроки живописи и обнаруживаем целый новый мир на кончиках наших пальцев, ожидающий того, чтобы быть пойманным. Мы берём уроки живописи и находим историю изящных искусств, инсталляции, фотографии и многого другого. Мы смотрим на стакан воды и обнаруживаем океан, взывающий к нам. И мы отвечаем на этот зов.

Я никогда даже не мечтала, что проведу семь лет в этой среде, погружаясь во всё, что школа могла предложить, и узнавая больше, чем я когда-либо могла вообразить.

Это была и есть школа художников, созданная художниками и для художников, где студенты свободны в выборе того, что они хотят изучать. Она предлагает только элективные модули, обязательных занятий нет. Когда мы осознаём, какие богатства нам доступны, мы хотим освоить всё.

Поначалу я была потрясена. Я была одной из тех студенток, которые бродили по коридорам школы поздно вечером, заглядывая в пустые комнаты, вовлекающие в безмолвную западню того, чему в них обучали.

В конечном счёте школа преподнесла мне ещё один урок. Вместе со всеми этими возможностями и великим множеством художественных богатств, с колоссальной свободой выбора приходит ответственность.

Ответственность означает, прежде всего, дисциплину и расстановку приоритетов, за которыми следует приобретение новых навыков и овладение новыми техниками. Затем появляется осознание своей цели, когда мы узнаём и понимаем новые подходы в размышлениях об искусстве, и стремление совершить нечто важное в жизни.

Моя карьера дала мне кое-что ещё, чего я и представить себе не могла. Именно эта общественная среда предоставила мне личное пространство — то, чего у меня никогда не было дома. Она предоставила мне пространство, где я была свободна в выражении личных мыслей наедине с собой, без тормозящего осознания того, что они доступны для всеобщего обозрения. Это позволило мне исследовать и выдвигать на передний план такие аспекты внутренней жизни, о существовании которых я даже не знала.

Понимая, что создание произведения искусства — это в высшей степени личный опыт, я также поняла, что для него необходима помощь множества талантливых и преданных делу людей: тех, кто учит и направляет, тех, кто подбадривает и поддерживает, тех, кто вдохновляет продолжать идти к цели — создавать нечто безупречное, прекрасное и подлинное. С полным правом можно сказать, что я люблю школу.

OМ: Женщины и их личное пространство в арабском мире — центральная тема вашей серии Harem («Гарем») и других работ. Откуда проистекают интерес и внимание к этому вопросу, и как они меняются со временем?

LE: My work reaches beyond Islamic culture as it also invokes the Western fascination with the odalisque, the veil, and, of course, the harem as it is expressed in Orientalist painting. Orientalism has long been a source of fascination for me. My background in art is in painting, and it is as a painter that I began my investigation into Orientalism. My study led me to a much deeper understanding of the painting space so beautifully addressed by Orientalist painters in thrall to Arab décor. From its terrific prominence in these paintings, this décor made me keenly aware of the importance of interior space in Arab/Islamic culture. And finally, of course, I became aware of the patterns of cultural domination and predatory sexual fantasy encoded in Orientalist painting.

ЛЭ: Моё творчество выходит за пределы исламской культуры, оно также апеллирует к западному восхищению одалисками, чадрой и, конечно, гаремом, как они представлены в живописи ориенталистов. Ориентализм долгое время очаровывал меня. Мой бэкграунд в искусстве — это живопись, и именно как художник я начала изучать ориентализм. Исследование привело к гораздо более глубокому пониманию пространства живописи, к которому так красиво адресуют художники-ориенталисты в плену арабского интерьера. То, какое поразительно важное место занимает этот интерьер в картинах, заставило меня чётко осознать важность внутреннего пространства в арабской/исламской культуре. И наконец я, разумеется, осознала паттерны культурного доминирования и хищнические сексуальные фантазии, закодированные в живописи ориентализма.

ОМ: Ваши художественные работы многослойны: красивый и красочный слой снаружи и манящие смешанные слои каллиграфии, хны, керамики, и, разумеется, модели. Последние балансируют на грани клише, но также создают живой и в то же время мистический визуальный лабиринт. Каково это — идти по краю?

LE: It is important for me that my work be beautiful. While it is received very differently in Western and Arab contexts, its aesthetic is appreciated in both. More critical for me, however, is that the photographs achieve a balance between their political, historical and aesthetic content, as well as make a statement on art.

But the fact that I have sometimes been critiqued for, on the one hand, perpetuating expectations and stereotypes rather than refuting them and, on the other, for exposing that which should remain private, indicates that responses to my work are highly subjective, context-specific and likely culturally informed. Tempered by the ambiguity of the work’s literal meaning, perhaps defaulting to the most accessible and intuitive reaction: perception of the stereotype. Nevertheless, with deliberate subtlety, my work introduces alternative, challenging perspectives on canonical 19th-century Orientalist paintings. As a female artist from the regions depicted, mine is an historically repressed voice that “complicates any neat framing of the canon.” Drawing on similar visual devices, I try to engage it in an unfamiliar and uncomfortable dialogue, and re-situates the Orientalist genre in the history of art.

ЛЭ: Для меня важно, чтобы работы были красивы. Несмотря на то, что они очень по-разному воспринимаются в западном и арабском контексте, их эстетика высоко оценивается в обоих. Но ещё важнее для меня баланс политического, исторического и эстетического содержания в фотографиях, а также их отражение в искусстве.

Однако тот факт, что меня иногда критикуют, с одной стороны, за воспроизведение ожиданий и стереотипов вместо их ниспровержения, а с другой — за выставление напоказ того, что должно оставаться скрытым, свидетельствует, что отклики на моё творчество в высшей степени субъективны, зависимы от контекста и во многом обусловлены культурной спецификой. За счёт смягчения буквального смысла работ их многозначностью возможно упрощение до наиболее простой, интуитивной реакции: восприятия стереотипа. Тем не менее мои работы с сознательной деликатностью представляют альтернативу, бросают вызов видению, предложенному канонической ориенталистской живописью XIX века. Мой голос как женщины-художника из изображаемого региона — это исторически подавляемый голос, который «усложняет изящное обрамление канона». Используя те же визуальные средства, я стараюсь вовлечь в непривычный и неудобный диалог и найти новое место жанру ориентализма в истории искусства.

OМ: В интервью 2012 года вы сказали, что ваши модели «видят себя частью маленького феминистского движения». С одной стороны, «свобода» является одной из наиболее волнующих вас тем, с другой — многие ваши работы, как представляется, воссоздают традиции, — каким образом эта противоречивая формула даёт такой эффект освобождения? 

LE: My work may seem to “reconstruct traditions,” but in fact I am trying to create a new understanding.

The liberating result comes because in many ways, performance is an intrinsic element of my photographs, evident in the figures’ careful composition, in the physical act of writing and, more importantly, in the intensity of the sitters’ embodied presence that also renders them subjects rather than objects.

Through writing, I lay bare personal thoughts, memory, and experiences that belong to me and the women featured as individuals within a broader narrative. Though my work speaks primarily in terms of Moroccan identity, visual identifiers such as the veil, harem, ornate ornamentation, and sumptuous color also resonate with other regions in the Muslim and Arabic worlds where the place of women has historically been marked by limited expression and constrained individuality.

While my work evokes the region’s traditional aesthetics and social practices, I insert a dimension that complicates them: a personal narrative that takes form in the written word. In volumes upon volumes of text, these women voice critical reflections on and interrogations of memories, all captured within the space of my photographs. At the same time, I write about historical representations of Moroccan, Arabic, Muslim, and African women. To understand my work, then, one must examine long-standing preconceptions held by diverse peoples over time, as well as by myself.

ЛЭ: Мои работы могут казаться «воссозданием традиций», но фактически я пытаюсь создать новое понимание.

Эффект освобождения появляется благодаря тому, что во многих аспектах перфоманс является неотъемлемым элементом моих фотографий, что выражается в продуманных композициях фигур, в физическом акте письма и, что ещё более важно, в интенсивности запечатлённого присутствия натурщиц, благодаря которой они также представлены скорее в качестве субъектов, чем объектов.

С помощью письма я раскрываю личные мысли, воспоминания и опыт, которые принадлежит мне и женщинам, изображённым как личности в более широком нарративе. Язык моего творчества — это преимущественно язык марокканской идентичности, но визуальные элементы — чадра, гарем, изысканные орнаменты и роскошные цвета — также перекликаются с другими регионами мусульманской цивилизации и арабского мира, где место женщины исторически было отмечено ограниченным самовыражением и подавленной индивидуальностью.

В то время как моё творчество обращается к традиционной эстетике и социальной практике региона, я ввожу измерение, которое усложняет его: личный нарратив, обретающий форму через письменное слово. В пространстве моих фотографий — скрытые в объёмах текста критические голоса этих женщин и погружение в воспоминания. В то же время я рассказываю об исторических репрезентациях марокканских, арабских, мусульманских и африканских женщин. Таким образом, тому, кто желает понять моё творчество, нужно изучить продолжительную историю предубеждений, которые на протяжении долгого времени не отпускали разных людей, в том числе и меня.