Мусульмане составляют 10% населения России; их религия — вторая по численности верующих после православного христианства. Они веками были частью российской истории и живут по всей Российской Федерации: от Сибири до Северного Кавказа, в том числе и в крупных городах — например, Москве и Санкт-Петербурге.
Татары — самая многочисленная этническая группа, исповедующая ислам, а также крупнейшее этническое меньшинство в России. Их численность составляет более 5 миллионов человек, у них есть собственный язык (тюркский) и своя административная единица в составе Российской Федерации — Республика Татарстан.
Татары играли особую роль в колониальной экспансии царской России как посредники между этническими русскими и колонизированными народами Сибири и Средней Азии, с которыми их часто сближали религиозные и лингвистические связи. Они выступали в качестве миссионеров, переводчиков, а потом, в конце XIX — начале XX века, и реформистов ислама. Их нередко называют джадидами — интеллектуалами, писателями, мыслителями, выступавшими за обновление исламской культуры, вдохновившись политическими и социальными реформами Османской империи и Западной Европы.
Однако исследователи всё чаще оспаривают до недавних пор господствовавшее в академических кругах мнение насчёт того, что во главе этих модернизационных процессов в исламе стояли исключительно мужчины-интеллектуалы.
Global Voices поговорили с Даниэль Росс [анг], доценткой азиатской и исламской истории в Университете штата Юта, которая раньше преподавала в Назарбаев Университете (Нур-Султан, Казахстан).
В своей недавней книге «Татарская империя: казанские мусульмане и формирование Российской империи» [анг] она открыто выступает против этого мифа и предлагает другое толкование.
Интервью приводится в сокращённом виде.
Филип Нубель: В академических кругах, как постсоветских, так и западных, господствует мнение о том, что модернизация в мусульманских общинах Российской империи началась только с появлением джадидов — мужчин-реформаторов ислама и общества. В своей недавней книге вы выступаете против этого мнения. Не могли бы вы рассказать подробнее?
Danielle Ross: One of the main goals of my book is to bring the study of Islam and Islamic reform in Russia’s Volga-Ural region up to date with recent trends in historical research on other parts of the world. This means moving away from a model of modernity as something imported or introduced from one society into another, and, instead, viewing 1600s-1910s as a period in which a set of changes—globalization of commerce and politics, centralization of governmental power, rising literacy rates, democratization of religion—unfolded in societies across the world. The Volga-Ural region, linked into larger global networks through Russian imperial rule, Islam, and European and Asian trade, was as much shaped by these trends as were Britain and France, with the caveat that the Volga-Ural region was a colonized space rather than an imperial center. Within this framework, the Jadids can no longer be seen as the importers of modernity. Rather, Jadidism appears as one of many local responses to high colonialism, vertically integrated mass production, and religious revival across the world in the 1880s-1910s. The Jadids were in dialogue with their contemporaries outside of their ethnic communities but were also greatly indebted to previous generations of their own people, who had responded to globally driven changes in their own day. In my book, I wanted to convey an impression of the Volga-Ural region as a continually dynamic place rather than as a land and culture that froze in place in 1552 and suddenly awakened in the 1860s.
Даниэль Росс: Одна из главных целей моей книги — привести изучение ислама и его реформ в Волго-Уральском регионе России в соответствие с последними тенденциями исторических исследований в других частях света. Это означает отход от модели модернизации как от чего-то импортированного или внедрённого из одного общества в другое. Вместо этого следует рассматривать 1600-1910-е годы как период, когда во всём мире развернулись перемены — глобализация торговли и политики, централизация государственной власти, повышение уровня грамотности, демократизация религии. Связанный с остальным миром благодаря российскому имперскому правлению, исламу и евроазиатской торговле Волго-Уральский регион, как Великобританию и Францию, затронули эти тенденции — с той оговоркой, что это колония, а не имперский центр. В этом контексте джадидов нельзя уже рассматривать как распространителей модернизации. Джадидизм скорее является одним из ответов местных на колониализм времён расцвета, вертикально интегрированное массовое производство и всемирное религиозное возрождение 1880-1910-х годов. Джадиды вели диалог с современниками за пределами своих этнических общин, но при этом в огромной степени обязаны предыдущим поколениям своего народа, которые вовремя отреагировали на перемены мирового уровня. В своей книге я хотела показать Волго-Уральский регион не как землю и культуру, застывшую с 1552 года и внезапно возродившуюся в 1860-х годах, а как динамично развивающееся место.
ФН: Вы также упоминаете в своём исследовании, что не одни этнические русские создали империю, а потом и Советский Союз — в этом принимали участие и другие народы: татары, немцы, евреи, грузины и т.д. Почему об этом редко упоминается в колониальной истории этих двух государств?
DR: The academic study of history as we know it today arose within the context of nineteenth-century nationalism and colonialism. In this context, history-writing served two purposes: to articulate a coherent, unifying past for the modern nation-state and to justify political dominance of some peoples over others. Historians have worked since the 1960s to deconstruct these national and colonial narratives, but, in the Russian case, such work is difficult for a few reasons.
First, there is the question of assembling a coherent narrative. Telling the history of Russia as a story of grand princes, tsars, and Communist Party leaders is relatively focused and linear. But how does one tell a coherent, compelling story of over one hundred ethno-confessional groups spread over thousands of square miles? Where is the center of the story?
Second, Russia and the Soviet Union’s intellectual approach to its non-Russian, non-Orthodox peoples was to place them in designated spaces (nationalities, union republics, etc.) and to confine discussions of their cultures and histories to those spaces. Ethnographers, regional experts, and historians of the union and autonomous republics could choose to write about specific ethnic and confessional groups, but little of that writing was included in general histories of Russia and the USSR. This same structure of Soviet national spaces and categories was replicated and reinforced in Cold War-era western scholarship.
In the 1990s, historians began to pursue research that dismantled or transcended the national and regional categories around which Cold War-era historical studies had been organized, but this is transformation is still in progress and it is still not well represented in the textbooks and other generalist literature that would appeal to non-specialists and students entering the field of Russian history. So, the integration non-Russian sources and histories into mainstream Russian history and the decentering or provincializing of ethnic Russian history continues to be a slow process.
ДР: Академическое изучение истории в её нынешнем виде возникло в рамках национализма и колониализма XIX века. В этом контексте историописание преследовало две цели: сформулировать последовательное, объединяющее прошлое современного национального государства и оправдать политическое господство одних народов над другими. Начиная с 1960-х годов историки работают над деконструкцией этих национальных и колониальных нарративов, но в российском случае это сложно сделать по ряду причин.
Во-первых, необходимо собрать последовательный нарратив. История России, повествующая о великих князьях, царях и вождях Коммунистической партии, относительно сфокусирована и линейна. Но как рассказать целостную, убедительную историю более ста этноконфессиональных групп, разбросанных по тысячам квадратных километров? Что будет в центре этой истории?
Во-вторых, интеллектуальный подход России и Советского Союза к инородцам/иноверцам заключался в том, чтобы поместить их в определённые рамки (национальностей, союзных республик и т.д.) и ограничить дискуссии об их культуре и истории этими рамками. Этнографы, краеведы, историки союзных и автономных республик могли выбирать для своих работ конкретные этнические и конфессиональные группы, но мало что из их трудов вошло в общую историю России и СССР. Аналогичная структура советских национальных пространств и категорией повторилась и закрепилась в западной науке времён холодной войны.
В 1990-е годы историки начали проводить исследования, выходившие за рамки национальных и региональных групп, на базе которых основывались исторические исследования времён холодной войны, но эта трансформация всё ещё продолжается и недостаточно представлена в учебниках и другой обобщающей литературе, которая привлекала бы неспециалистов и студентов, только вступающих на путь изучения российской истории. Таким образом, процесс интеграции не-русских источников и событий в общероссийскую историю, децентрализации или провинциализации этнической истории России всё ещё идёт очень медленно.
ФН: Что сейчас думает Москва насчёт роли и присутствия мусульман — коренных жителей и мигрантов — в России?
DR: Since Putin came to power, Moscow has turned increasingly to Russian ethnonationalism as a unifying ideology. In ethnically diverse Tatarstan, recent policies of consolidation and streamlining of cultural and educational institutions have amounted to the reduction of the resources that sustain the republic’s non-Russian languages and cultures. Moscow’s rhetoric and policies toward Uzbek, Tajik, Kyrgyz, and Azerbaijani migrants send the message that: (1) these Muslims are not wanted in Russia despite their now indispensable role in Russia’s economy; and (2) Central Asian and Caucasian Muslims’ cultures are alien to and incompatible with Russia’s prevailing culture despite the shared experience of seventy years of Soviet rule. Given Moscow’s current stance on indigenous and migrant Muslim people and cultures, it seems fairly clear that they are not prepared at this time to recognize the contributions of non-Slavic, non-Orthodox peoples to Russia’s past or to propose a vision of the future that would include Muslims as full members of Russian society.
ДР: С приходом к власти Путина Москва всё чаще стала обращаться к российскому этнонационализму как к объединяющей идеологии. В этнически многообразном Татарстане недавняя политика консолидации и упорядочения культурно-образовательных учреждений привела к сокращению поддерживающих нерусские языки и культуру республики ресурсов. Риторика и политика Москвы по отношению к узбекским, таджикским, киргизским и азербайджанским мигрантам свидетельствуют о том, что: (1) мусульманам в России не место, хоть они сейчас незаменимы для экономики этой страны; (2) культуры мусульман Средней Азии и Кавказа чужды и несовместимы с главенствующей у россиян культурой, несмотря на семьдесят лет совместной жизни при советской власти. Учитывая нынешнюю позицию Москвы в отношении коренных мусульманских народов и культур, а также мигрантов из них, вполне очевидно, что в настоящее время россияне не готовы признать вклад неславянских и неправославных народов в своё прошлое или предложить такое видение будущего, где мусульмане стали бы полноправными членами российского общества.
ФН: Кто является распространителями модернизации в современных мусульманских общинах России?
DR: I don’t know that “conveyers of modernity” is a useful term for discussing Islam in Russia today. Unlike in the 1880s-1920s, the major discourses in Islam today are not about how to adapt Islamic faith, law, and culture to the modern world, but, rather, about who speaks for Muslims, whose Islam is most correct and legitimate, what the appropriate languages for the transmission of Islamic knowledge are, and what the position of Islam in Russia should be now and in the future. The faces of Islam in contemporary Russia include historically Muslim peoples as well as recent ethnic Russian converts, Salafists as well as adherents of the various classical Islamic legal schools, and local and national Muslim intellectual traditions as well as international and transnational trends. This multiplicity of voices and opinions lends dynamism to Russia’s Muslim communities.
ДР: Не думаю, что «распространители модернизации» — это стоящий термин для обсуждения положения ислама в современной России. В отличие от 1880-1920-х годов, сейчас основные проблемы ислама сводятся не к адаптации их веры, права и культуры к современным реалиям, а к выяснению того, кто говорит за мусульман, чей ислам наиболее правилен и легитимен, каковы пригодные языки для передачи исламских знаний и каким должно быть положение этой религии в России — сейчас и в будущем. Ислам в современной России представляют исторически мусульманские народы, а также недавно обращённые этнические русские, салафиты, а также адепты различных классических исламских правовых школ, местных и национальных мусульманских интеллектуальных традиций, а также международных и транснациональных тенденций. Такое разнообразие голосов и мнений придаёт динамичность мусульманским общинам России.