Изображение Джорджа Флойда на стене Cup Foods на пересечении улиц Chicago Ave и E 38th St в Миннеаполисе, Миннесота. Художники: Зена Голдман, Садекс Херрера и Грета Маклейн. Группа начала работу над изображением утром во вторник и закончила всего за двенадцать часов, с помощью художников Нико Александра и Пабло Эрнандеса. Фотография Лори Шолл (CC BY-SA 2.0)

Оригинальная версия материала опубликована на странице автора в Facebook.

[Все ссылки в тексте — на английском языке.]

Чтобы говорить о Джордже Флойде, нужно говорить о моих собственных неудачах. Говорить сейчас, это всё равно что пытаться заполнить колодец молчания, который я наполняла несколько дней, размышляя. Опасно хранить тишину в такие времена, и моя неразговорчивость в Indian Arrival Day (День прибытия индийцев) была частью этого молчания. Недостаточно будет сказать, что у меня сложные взаимоотношения с моими индийскими корнями, и остановиться на этом. Становится все более и более важным объяснить, каким образом я оказалась одновременно обеспокоенным наблюдателем и тем, кто пользуется плодами индо-карибского насилия и расизма; как я была свидетелем насилия по отношению к чёрным здесь, в нашем общем карибском пространстве, всю мою жизнь.

Как и многие индо-карибские женщины, люди моего поколения и других поколений, предшествовавших и следующих за моим, я выросла в общественной культуре подозрительного отношения к чёрным и превосходства индийцев. Если мои родители и не внушали эту идеологию прямо, хорошо понимая, что делают (а они не внушали), это всё равно было вокруг меня. Меня не столько учили, сколько я осознавала в душе, что худшая вещь (да, именно вещь), которую ты можешь принести в дом, это большой чёрный человек. Я поняла, а не была научена, что должна гордиться своей культурой, «сохранившейся и неповреждённой», преодолевшей коварную kala pani [прим.пер.: букв.: «чёрная вода», перен.: табу] и жестокость злодеяний. Меня приучили чувствовать благодарность за то, что у меня была личность, которую можно носить как сари, читать как мантру, готовить как дхал [прим.пер.: пряный индийский суп], выиграть как Mastana Bahar, зажигать как Дивали [прим.пер.: Фестиваль огней]. Одно против другого, раздробление и уничтожение, применяемое по отношению к афро-карибской культуре, этого не просто жаль, это страшно и должно быть порицаемо. Моей ответственностью, как индийской женщины, было донести полную медную чашу моей индо-идентичности будущим поколениям, которые в идеале будут рождены моими бёдрами, покой которых потревожит индийский муж. Не сделать этого было бы предательством. И это, конечно, превращает меня в своего рода изменницу.

Я начинала познавать, что то, что выглядело как раздробленность и стирание афро-карибского мира — то, что уравновешивало мою индийскую стабильность — являлось, по факту, мифологией колониальных учебников, повествований об империи, совершающих то, что делает империя: душить правду, чтобы реализовать свои цели и власть. Но в то же время, у меня было достаточно возможностей, чтобы размышлять: индо-карибский расизм подарил мне привилегии, пока я старательно от него открещивалась. Как выгодно мне было укрываться его роскошной мантией, пусть и пытаясь порой разорвать крепкие швы золотой ткани.

Размышляя о Джордже Флойде, я думаю обо всех тех моментах, когда прикусывала язык, слушая негодование моих родных по поводу карикатурности чёрных, их лени, неумелости и дикости. Я думаю обо всех случаях, когда сидела на заднем сидении такси, слушая индийских мужчин, сочувствующих мне по поводу мест, куда мне не следует ходить, чёрных, с которыми мне не следует общаться, о черноте, к которой мне ни в коем случае нельзя стремиться — в музыке, причёске или чём-либо ещё. Я знала, что все это глубоко неправильно и ненавистно. Порой я возражала им, но гораздо чаще помалкивала.

Я защищаю себя, говорю я сама себе, сложив руки на коленях, как хорошая коричневая девочка. Я защищаю себя от того, чего я боюсь в этих мужчинах, этих индийских мужчинах, которых я знаю и не знаю одновременно. Я была такой. Я так поступала. Неужели я бы вела себя точно также здесь, глядя на мостовую, где Джорджа Флойда душили коленом и смерть пришла, когда он задыхался в слезах? Поменяем декорации с США на Порт-оф-Спейн: так бы я себя вела, если бы чёрная женщина подверглась нападению индийского охранника возле банка? Я не знаю ответа.

Я знаю свою прошлую боль, и знаю своё поведение в прошлом. Я понимаю также, что раньше объединяла реакции индо-карибских и афро-карибских стран на структурный и системный расизм и классовость здесь, в Тринидаде и Тобаго, как если бы это было одно и то же. Но это не одно и то же. Что бы я сделала с этим знанием? Передала его более юной самой себе, той, которая в то время понимала немного лучше, и попросила её не совершать тех же ошибок, признать правду и ценность союзничества с этой правдой. Отрешиться от этого зрелищного спектакля. Слушать лучше.

Но индийцы преследовались и преследуются прямо сейчас, на протяжении истории нашей нации. Некий учёный проскользнёт в мои личные сообщения, чтобы укорить меня: ради нашей религии, ради нашей аграрной сельскохозяйственности, ради нашей кажущейся слабости в глазах чёрных, ради нашей еды, которая, прежде чем стать популярной, была открыто презираема в официальных кругах, задолго до миниатюризации и очарования крошечного козьего роти на фарфоровой тарелке в загородном клубе. Я знаю это, и знаю, что это нельзя простить.

Я достаточно много думала, чтобы распознать длинную, бесконечную руку империи, которая нависла над всеми нами, цветными людьми бывших колоний Карибского моря. Как это сковало и поработило нас, приучило к разнообразному воздействию на нашу кожу, на наши дома, сердца и алтари, на инструменты, которые мы держали в своих руках в полях, на часовни, спальни и могилы завоевателей.

Всё это не делает меня невинной. Не делает меня американкой, или чёрной в Америке. Не ставит меня на место Джорджа, помещая в его тело, его повседневную радость, борьбу или ужас момента его смерти, долгих минут умирания.

По мере того, как я учусь, терплю неудачи в обучении, надеясь каждый раз, что найдётся лучший способ засвидетельствовать жестокость полиции, жестокий и расчётливый расизм против чёрных горожан, и ужасы расистской полиции индустриального государства, — я возвращаю себя себе, чтобы слушать. Чтобы сидеть у ног чёрных женщин, небинарных людей, писателей-мужчин, агитаторов, мыслителей, и слушать.

Одри Лорд, Джеймс Болдуин, Пол Маршалл, Малколм Икс, Мишель Александер, Рени Эддо-Лодж, Зора Ниэл Хёрстон, Марлон Джеймс, — чтобы пить из их вен, не превращаясь при этом в театрального вампира.

Нет какому-либо оперному и чревовещательному союзу для меня, прошу сама себя.

Нет присоединению или высказыванию за, нет кровавым приветствиям без персонального кровопролития.

Я знаю, что мне никогда не достичь стопроцентной правоты, но если я не смогу приколоть себя к поднятому вверх флагу неудачи с любовью, то вовсе не заслуживаю быть знаменосцем.

Я держу флаг, который сделала сама, чтобы показать свою политику, свой голос, который нельзя больше глушить, несмотря на его колючесть.

Поднимаю флаг за Джорджа, за Трейвона, за Тамира, за Сандру, за Тони. За чернокожих американцев. Предлагая свою ущербную коричневую инфо-карибскую солидарность. Предлагаю в надежде, что мои запачканные руки станут лучше и чище в работе.

Могу ли я научиться отдавать кровь, которую должна.

Перевод: Мария Плотникова