Работа Юлии Цветковой. Использовано с разрешения.
Это интервью было опубликовано [1] oDR, разделом openDemocracy о России и постсоветском пространстве. Оно приводится здесь с разрешения в сокращённой версии.
Юлия Цветкова — театральная режиссерка, художница, фем- и ЛГБТ-активистка из Комсомольска-на-Амуре Хабаровского края. Она вела несколько просветительских проектов в регионе: руководила молодежной театральной студией «Мерак», вела паблики во «ВКонтакте» про феминизм «Комсомолка [2]», про секспросвет для подростков «Одуванчиковое поле [3]» и бодипозитивное сообщество «Монологи вагины [4]» о силе и уникальности женского тела.
Юлия Цветкова
В октябре 2019 года Юлию Цветкову и двух подписчиц «Монологов вагины» вызвали [5] в полицию, а в конце ноября в квартире активистки и в театральной студии, где она работала, прошли [6] обыски по делу о порнографии из-за постов в паблике. На нее завели уголовное дело о распространении порнографии (пункт «б» части 3 статьи 242 УК), с 23 ноября 2019 года она находилась под домашним арестом. За время следствия на Цветкову дважды составляли [7] протоколы о пропаганде гомосексуализма среди несовершеннолетних (часть 2 статья 6.21 КоАП), по одному из них активистку оштрафовали [8] на 50 тысяч рублей.
В феврале 2020 года правозащитный центр «Мемориал» признал [9] активистку политзаключенной, связав уголовное преследование с ее общественной позицией и феминистскими взглядами.
16 марта 2020 года Комсомольский районный суд изменил меру пресечения и освободил [10] Цветкову из-под домашнего ареста под подписку о невыезде. Но ей по-прежнему вменяют распространение порнографии за публикацию просветительских картинок, за что грозит от двух до шести лет тюрьмы.
Специально для openDemocracy журналистка Анна Ким поговорила с Юлией о том, как просветительский проект о женском теле стал причиной уголовного преследования и как из любимицы местных газет она превратилась в персону нон грата в родном городе.
openDemocracy: Как вы думаете, с чем связано ваше освобождение из-под домашнего ареста? Почему это произошло сейчас и стало ли для вас новостью?
Юлия Цветкова: Новостью стало, такого решения не было ни в прогнозах адвоката, ни в моих собственных. Я думаю, что частично это произошло из-за бюрократических процессов. Моим делом в течение трех с лишним месяцев занималось дознание, и буквально полторы недели назад поменялась подследственность моей статьи, вместо дознания пришло следствие. Меня должны были по новой вызвать, но этого не случилось. Судья обратил на это внимание, а прокурор, к моему абсолютному удивлению, поддержал нашу сторону.
Изначально следствие запрашивало ужесточение условий моего домашнего ареста, вплоть до запрета общаться с людьми и использовать интернет, поэтому все могло быть совершенно иначе. Я не могу назвать это оттепелью или позитивной динамикой, возможно что это совпадение, таких случае было очень много.
Но дело в отношении вас еще не закрыто?
Да, сейчас я нахожусь в статусе подозреваемой, у меня есть уведомление о подозрении в совершении преступления, за якобы распространение порнографии [11]. Некоторые СМИ некорректно указывают, что мне до сих пор не предъявили обвинение — это происходит в самом конце следствия перед судом, когда следствие уже закончено и есть обвинительный акт, то есть сейчас мне фактически и не могут его предъявить, пока рано.
В своем посте [10] на Facebook об освобождении из-под домашнего ареста вы написали, что «у следствия большие планы» — что вы имели в виду?
Во время суда следователи, запрашивая продление моего ареста, перечислили все то, что они собираются сделать в рамках дела, а именно: допросить мою маму, подписчиц группы «Монологи вагины», проверить мои аккаунты и привлечь большое количество экспертиз: искусствоведческую, психиатрическую, компьютерную. Возможно у меня будет второй эпизод, но это пока неточно. Но очевидно, что дело закроют нескоро.
Как проходил ваш домашний арест?
Моя жизнь под домашним арестом изменилась настолько радикально, насколько это возможно. Я люблю гулять, много езжу по разным делам и внезапно оказалась запертой в четырех стенах — это серьезное испытание, и я не представляла, насколько это будет тяжело. Мой арест сильно ударил по быту. Неожиданно для меня и моей мамы, с которой мы живем в одной квартире, оказалось, что домашними делами вроде покупки продуктов занималась я, а тут вдруг я не могу, а она работает.
У меня был доступ в интернет, поэтому я писала тексты и рассказывала о своем опыте, читала книги. Почти два месяца у меня ушло на борьбу за лечение зубов, все было как в тумане из-за боли и обезболивающих. Плюс еще много юридических терминов пришлось изучать, так как в последнее время я пишу много заявлений сама, это интересный опыт.
Как долго вам поступают угрозы от гомофобно настроенного движения «Пила против ЛГБТ»? Как на это реагируют правоохранительные органы?
Сама «Пила» существует несколько лет, с 2017-2018 года — я в тот момент еще не была в активизме — и ни одно ведомство России, включая ФСБ и Центр по борьбе с экстремизмом по какой-то причине не может найти авторов этих писем («Пила против ЛГБТ» — гомофобное движение, участники которого предлагают нападать на ЛГБТ-активистов и получать за это гонорары — прим. openDemocracy). Искали, подавали заявления.
В первый раз «Пила» мне угрожала летом 2019 года. Тогда я вместе с другими активистами со всей России, которые были в так называемом «списке Пилы», подала заявление, и только недавно ФСБ ответила, что состава преступления нет. Забавно, что показания по этому делу у меня брал тот же полицейский, который впоследствии стал инициатором моего уголовного и административного дела. То есть человек собирает на меня информацию для уголовного дела против меня, и параллельно ему же я должна рассказывать какие-то подробности, чтобы он меня защищал.
18 марта мне на почту пришли новые угрозы [12], в которых был прописан мой адрес с номером квартиры. На этот раз они вымогают 250 биткоинов до 31 марта и угрожают убийством. Из полиции (после первых угроз) пришли спустя полтора месяца и сказали, что ничего не могут сделать, посоветовали мне не выходить из дома и завести собаку. Во время разговора они спрашивали лишь о том, рисовала ли я порнографию и сплю ли я с женщинами, так что боюсь, что обращаться к ним за помощью бессмысленно. В то же время, когда на меня пишут заявления хейтеры или гомофобы, они рассматриваются за два дня. Если кто-то решил, что это какая-то смешная шутка — окей, но давайте найдем этого человека и скажем ему, что так не надо.
[Примечание редактора: 2 апреля Юлия Цветкова сообщила в Facebook, что получила новые угрозы от «Пилы».]
Как и кто вам помогал во время ареста?
У меня часто спрашивают, чем помочь. Это действительно страшно, когда у человека в жизни происходит что-то очевидно несправедливое и он остается с этим один на один. Находясь под арестом я поняла, что самая эффективная помощь кому-то, кто находится в заключении — под домашним арестом, в СИЗО, в тюрьме — это личное общение. Ведь по сути все, что делает полиция — это лишает человека слова. Они обвиняют в преступлениях, которых человек не совершал, и никто не пытается услышать другую сторону.
Меня лично огласка спасала несколько раз, и я видела, как менялось отношение полиции ко мне в лучшую сторону, когда о моем деле начали говорить. И в этом плане активное включение людей, личное общение очень сильно помогает, но это делают далеко не все. Нужно не бояться и писать. Это урок, который я вынесла лично для себя, потому что я не последний политзек в истории этой страны, и думаю о том, что могу делать дальше, чтобы поддерживать остальных.
Как вы ощущаете себя в статусе политзаключенной?
По факту для меня ничего не изменилось, не было такого, чтобы я заснула и проснулась другим человеком. В самом начале ареста я читала книгу Олега Навального «Три с половиной» про то, как он сидел в колонии. Я удивлялась, как такой интеллигентный, культурный человек может погружаться в тюремную повестку и чуть ли не восхищаться ей. И буквально через два месяца я везде говорю про себя как про политзаключенную, пишу друзьям «С арестантским уважением, с сестринским теплом». Я считаю, что тут нет никакого выбора, кроме как принять это и сделать частью себя.
Для меня стало сюрпризом, что в среде некоторых активистов есть зависть к статусу политзека. Сейчас это является гарантом качества что ли, меня это пугает и расстраивает. Если человек преследуется по политическим причинам, значит он хороший, значит он какой-то супер правильный. Конечно, это лучше, чем осуждение или молчание, но я считаю, что не нужно идеализировать этот статус.
В России до определенного момента женщин реже уголовно преследовали по политическим причинам, чем мужчин. Можно ли говорить об изменении этой тенденции, и ощущаете ли вы себя в исключительном статусе женщины-политзаключенной в России?
У нас патриархальная страна, и логично, что в женщинах не видят достаточно силы и угрозы режиму. Я слышала очень много высказываний в свой адрес, мол, как-так, ты же девочка, тебя здесь тут закрыли, а должны были закрыть меня, потому что я крутой и сильный мужик.
В то же время, оказавшись внутри ситуации я узнала, что по близким заключение ударяет очень сильно, может быть даже сильнее, чем по самому заключенному. Это как в моем случае — пока я сижу дома и праведно страдаю за дело, всю нагрузку по быту, по юридическим вопросам и жизни несет моя мама. Мне кажется, что у нас в стране сейчас очень много невидимых женщин-политзаключенных: это матери, жены, те женщины, которые из-за политических процессов несут на себе дичайшую нагрузку. Про них особо не говорят и не пишут, а если и пишут, то как про «чьих-то мам», «чьих-то жен». Политзеки — это герои, а это так, невидимый обслуживающий персонал.
Да, эти женщины не являются официально признанными политзаключенными, но без их помощи продержаться невозможно. Если государство преследует детей, оно преследует и матерей этих детей. В этом плане они точно такие же жертвы системы, и здесь еще можно поспорить, кто больше.
Как вы думаете, о чем говорит факт преследования активистов и людей, открыто говорящих о сексуальных меньшинствах, феминизме, правах человека и сексуальности? Насколько, на ваш взгляд, эти темы табуированы в обществе и как можно изменить эту ситуацию в перспективе?
Я тот человек, которого начали преследовать из-за спектакля про гендерные стереотипы «Розовые и голубые», который я ставила в качестве режиссера в театре «Мерак». Мне кажется, это уже о многом говорит.
Я считаю, что очень многое зависит от культуры, точнее от ее отсутствия. Например, ко мне во время ареста приезжала скорая, и во время осмотра фельдшеры расспрашивали меня о моем уголовном деле, о том, правда ли я педофилка. Это не плохие люди, они не злые, это просто бескультурье. Людям любопытно — я могу это понять, в нашем городе мое дело абсолютно беспрецедентное. Из-за стрижки меня раза четыре спросили на улице мальчик я или девочка. В этот момент я испытываю шок и растерянность, люди просто не понимают, что мне становится некомфортно, что волосы не определяют половую принадлежность.
Почти на каждом допросе в полиции возникает вопрос моей ориентации. Например, необходимость провести обыск у меня был связан с тем, что я лесбиянка. Что касается моего дела, то тут действует убеждение, что женское тело является общественной собственностью. Я слышала от тех же полицейских, что, мол, как же так, нужно детей рожать, а она здесь вагину выставила. Даже если бы мне захотелось выставить свою вагину, это мое право, это моя вагина.
Самое интересное, что это убеждение одобряется на государственном уровне, взять те же поправки в конституцию о браке как союзе мужчины и женщины, не говоря уже о навязывании родов — это все создает определенный культурный пласт. Сейчас все говорят про коронавирус, и никто не говорит про эпидемию ВИЧ. Я не знаю, сколько лет упорной работы нужно будет, чтобы поднять эту проблему на государственный уровень, чтобы ввести в школах уроки сексуального просвещения.
Как ваше дело воспринимают в регионе?
Есть те, кто меня поддерживает, но в основном это люди, которые знают меня лично. Слова поддержки это не то, что здесь можно часто услышать, больше осуждения и неприятных вещей. Сейчас я в городе персона нон грата, про меня нельзя говорить, обо мне нельзя писать, меня нельзя публично защищать. Многим здесь не нравилось то, чем я занималась, но масштаб был совсем другой.
Наш город очень маленький и закрытый, темы феминизма или ЛГБТ здесь никогда не были приятными. У нас было много инициатив помимо секспросвета, например, мы делали экологический проект — фотографировали мусор в городе и выкладывали все это в паблики. Нас обвиняли в том, что это неправда и проблема преувеличена. Любая честная вербальная позиция сталкивается здесь с негативом.
У нас нет политического активизма как такового. Даже девушки, которые называют себя феминистками, боятся организовывать мероприятия и, честно, я не могу их за это винить, находясь под тремя делами и только-только сняв браслет с ноги. Сейчас некоторые выходят на одиночные пикеты против поправок в конституцию, но они точно так же сталкиваются с преследованием, хейтом и давлением полиции.
Я прекрасно понимаю всех, кому страшно. Мне повезло работать в частных структурах, но если человек работает на предприятии и занимается активизмом или протестной деятельностью, его увольняют в два щелчка — это еще один фактор, который сдерживает людей от проявления инакомыслия даже в каких-то мелочах. В городе приняли ничего не видеть и ничего не говорить.
Чем вы планируете заниматься в дальнейшем? Вернетесь ли к активизму, театру, пабликам и просветительской работе?
У меня нет соображений насчет будущего, все же есть шанс, что меня закроют на срок от двух до шести лет. Деятельность мою здесь уничтожили на корню. Всего, что я делала последние два года, больше нет. Сейчас у меня такой период, когда у меня нет чего-то прошлом, но еще нет чего-то в будущем. Есть некоторые наметки, проекты, которыми бы я мечтала заняться, но сейчас это нереально. Однозначно я хочу заниматься театром и правозащитой в России или за ее пределами.