- Global Voices по-русски - https://ru.globalvoices.org -

Интервью с польской переводчицей Александрой Лун, ставшей знаменитой испаноязычной писательницей

Категории: Восточная и Центральная Европа, Западная Европа, Испания, Польша, гражданская журналистика, искусство и культура, литература, язык

Обложка романа Александры Лун «Los palimpsestos» в оригинале — на испанском языке. Фото Филипа Нубеля, использована с разрешения правообладателя.

В двадцать первом веке, когда миграция принимает всеобъемлющий характер и течёт в различных направлениях, написание текстов на неродном языке (авторов таких работ называют экзофонами [1] [анг]) становится всё более распространенным явлением. Тем не менее важно отличать писателей, которые провели жизнь в многоязыкой среде, от тех, кто, выучив иностранный язык в сознательном возрасте, решил писать на нем, хотя первоначально он был им совершенно чужд. К первому «типу» писателей часто причисляют Владимира Набокова [2]; к числу последних можно отнести такую современную писательницу, как Джумпа Лахири [3], американку бенгальского происхождения, которая изначально писала на английском, но теперь публикует свои работы на итальянском языке [4] [анг].

Александра Лун. Фотография Мирны Павлович. Использована с разрешения правообладателя.

Среди писателей-экзофонов можно назвать и известную переводчицу Александру Лун. Её родной язык — польский, но однажды она решила написать произведение на испанском языке, которым овладела лишь после 19 лет. Ее роман The Palimpsests  [5][анг] сам по себе является размышлением о языковой гибридизации. В 2015 году он был опубликован на испанском языке, а теперь также доступен в английском переводе. В нем рассказывается история польского писателя Чеслава Пшенсницкого (пол. Czeslaw Przęśnicki), который эмигрирует в Антарктиду, где изучает вымышленный местный язык и пишет на нем роман.

Я поговорил с Лун о том, что заставляет писателя обратиться к изначально чужому для него языку и каково это — быть узнаваемым автором в рамках чужой культуры.

Филип Нубель: Вам родной язык польский, вы выучили испанский язык в возрасте 19 лет, когда работали в казино, чтобы оплатить учебу в Испании, а сегодня вы известная испаноязычная писательница, чьи работы переводятся на другие языки. Как произошла эта смена языка? 

Aleksandra Lun: If we think about the Czech proverb [6] that says that we live a different life in every language we know, I have had several lives, as I am sure many of Global Voices’ readers have had too. According to my calculations, I could be now 136 years old, which is frustrating since I don’t seem to be receiving any retirement benefits! The way I see it, there has been no linguistic shift, only the fact that in one of my lives I am a writer.

We can see languages as multiverses, a concept from a theoretical framework in physics called string theory. Like a multiverse, each language describes a different story, a story that happens simultaneously to all other stories. Writers are just the people who put those stories down.

Александра Лун: Если вспомнить одну чешскую пословицу [7] [чеш], которая гласит, что с каждым известным нам языком мы проживаем новую жизнь, то я живу несколько жизней, и я уверена, что это касается многих читателей Global Voices. Согласно моим подсчетам, сейчас мне должно быть около 136 лет, и меня очень огорчает то, что я до сих пор не получаю пенсионные льготы! На мой взгляд, никакой смены языка не происходило, тем не менее непреложным фактом остается то, что в одной из своих жизней я писатель.

Мы можем рассматривать языки как «мультивселенные»; это концепт из так называемой теории струн, направлении в области теоретической физики. Подобно мультивселенной, каждый язык рассказывает свою историю, которая развивается параллельно с другими историями. А писатели всего лишь собирают отдельные части в единое целое.

ФН: Пишете ли вы и на польском? Многие писатели-экзофоны или билингвы часто говорят, что написание текстов на первоначально неродном для них языке создает дистанцию, позволяющую им выразить то, что было бы трудно объяснить на их родном языке. Согласны ли вы с этим? 

AL: For “The Palimpsests,” I researched into cases of authors who changed languages: illustrious immigrants like Samuel Beckett, Ágota Kristóf, Joseph Conrad, Vladimir Nabokov, Emil Cioran and others. I didn’t find any common denominator since they all had their own reasons not to write in their mother tongue. Some took a time-specific decision to change, others did it naturally. Some switched languages for personal reasons, others for commercial ones. Joseph Conrad used to say that he didn’t choose English at all – it was English that chose him. He also said that English was the only language he could have ever written in, while Ágota Kristóf claimed she would have written in any language. There is a variety of choices and motivations, and they are all legitimate.

I cannot say that I don’t write in Polish since in my translations I write in Polish all the time. But my muses talk to me in Spanish, so translating their voice into Polish would just be double work. Regarding the distance that writing in another language is supposed to create, I think it all depends on the relationship you have with it. To me, Spanish is the most natural choice. Using it is no stranger than brushing my teeth – I might not receive retirement benefits, but I am proud to conserve my own dentition.

АЛ: Для моей книги The Palimpsests мне пришлось изучить биографию писателей, сменивших язык: среди них были знаменитые иммигранты Сэмюэл Беккет, Агота Кристоф, Джозеф Конрад, Владимир Набоков, Эмиль Чоран и другие. Я не нашла каких-либо общих закономерностей, так как у каждого из них были разные причины заниматься творческой деятельностью на неродном языке. Кто-то пришел к этому под давлением обстоятельств, у кого-то это произошло естественным путем. Одни сменили язык по личным обстоятельствам, другие —ради коммерческой выгоды. Джозеф Конрад говорил, что он не выбирал английский язык, это английский язык выбрал его. Он также отмечал, что английский был единственным языком, на котором он смог бы писать, а Агота Кристоф утверждала, что не против писать на любом языке. Поэтому причин и вариантов развития событий великое множество, и все они имеют право на существование.

Я не могу сказать, что не пишу на польском, так как я постоянно его использую в своих переводах. Но мои музы говорят со мной на испанском, и переводить их голоса на польский — двойная работа. Что касается дистанции, которая якобы должна возникать при написании работ на иностранном языке, я думаю, всё зависит от того, как ты к этому относишься. Для меня испанский язык — естественный выбор. Пользоваться им так же привычно, как чистить зубы по утрам: возможно, мне не предоставят пенсионные льготы, но я хотя бы буду гордиться тем, что не использую зубные протезы.

Обложка англоязычной адаптации романа «Los palimpsestos» (англ. «The Palimpsests»). Фотография предоставлена Александрой Лун, использована с разрешения автора.

ФН: Вы также работаете профессиональным переводчиком. Как это влияет на ваше отношение к языкам?

AL: A translator’s work reminds that of doctor Frankenstein’s, since you kill a text in one language and resuscitate it in another. You cut your victim in pieces, put them back together, and wish that they leave your clinic looking better than the patient of Frankenstein. In the process you lose some peace of mind and a lot of preconceived notions about your own language. It is a happy loss since it takes you out of the story of one specific culture and opens you up to a much bigger, common story.

Now you understand what happens under the skin and you start seeing languages beyond the superficial layer of vocabulary and its pronunciation. You see the organs and the connections between them, aka syntax, and you understand that they are just one of many options. And you start asking yourself questions. Why do some languages use definite and indefinite articles? At some point there had to be a powerful and mysterious need to divide reality into “things we know something about” and “things we know nothing about”. As someone who comes from Slavic languages, where we only see “things,” I find it fascinating that we grow up in such different realities.

АЛ: Профессия переводчика напоминает мне работу доктора Франкенштейна, так как в процессе ты убиваешь текст на одном языке, а затем воссоздаешь его на другом. Ты разрезаешь свою жертву на куски, затем собираешь отрезанные части вместе и надеешься, что твое творение покинет клинику в более подобающем виде, нежели пациент Франкенштейна. В процессе ты утрачиваешь небольшую долю разума и избавляешься от множества стереотипов о родном языке. Однако это потеря не приносит горя, так как она освобождает тебя из заточения отдельно взятой культуры и раскрывает перед тобой более широкую, общую картину.

И теперь вы понимаете, что происходит в недрах языка, благодаря чему то, как этот язык воспринимается, выходит за рамки поверхностного слоя его лексического состава и звуковой артикуляции. Вы видите органы и связи между ними, так называемый синтаксис, и понимаете, что они представляют собой лишь один вариант из бескрайнего множества. И тогда в вашей голове начинает возникать масса вопросов. Например, почему в некоторых языках используются определенные и неопределенные артикли? Должно быть в какой-то момент возникла острая и таинственная необходимость поделить реальность на «вещи, о которых мы знаем что-то» и «вещи, о которым мы не знаем ничего». Будучи представителем славянского мира, где мы видим только «вещи», я нахожу невероятным то, в каких разных мирах мы растём.

ФН: Как вам кажется, что означают фразы «владеть» или «овладеть» языком?

AL: In Europe or the US we seem to be obsessed with “speaking” a language, the ultimate ownership as opposed to thinking, dreaming or writing in it. Beyond this narrative, which is an effect of the Western world’s dictatorship of extroversion, a language is simply a world that you choose to live in. If you live in that world, you own its language.

АЛ: Мне кажется, что в США и Европе люди одержимы идеей «заговорить» на иностранном языке. Это высшая ступень владения языком, противопоставленная способностям думать, видеть сны или писать на этом языке. Однако если выйти за рамки этой концепции, сложившейся в условиях господства экстраверсии в западном мире, язык — это просто мир, в котором ты решаешь обосноваться. Если ты живешь в этом мире, тебе принадлежит его язык.

ФН: В вашей книге очень много юмора, но вы также обращаетесь к чувствительным темам: проблеме идентичности, неприятию окружения, миграции, изгнанию и стремлению к интеграции. Как связан с этими проблемами язык? 

AL: Humour is an effective narrative tool since it brings things back to proportions. When you are an immigrant the last thing that is expected from you is to be funny. If you enter another culture, you are expected to behave as if you were invited to a formal dinner at your auntie’s: sit properly, eat up what you are served, be silent and smile a lot. If you have any interest in culture, you can listen to what the auntie’s intellectual friends have to say, maybe take notes and later try to translate them for your less fortunate friends, the ones that have not been invited. What nobody expects you to do is to arrive at your auntie’s disguised as SpongeBob, sit whenever you please, eat noisily your own vegetarian burger and start telling intellectual jokes.

Equality is difficult to achieve without humour because humour itself is a form of equality.

АЛ: Юмор является эффективным средством выразительности, так как он приводит всё к общему знаменателю. Если вы ищете убежища в другой стране, последнее, что от вас ожидают, — это чувство юмора. Когда вы вливаетесь в чужую культуру, то предполагается, что вы будете вести себя, как на званном ужине своей тетушки: правильно сидеть, съедать все, что вам подали, молчать и много улыбаться. Если вас интересует культура, вы можете послушать, что говорят интеллектуальные друзья вашей тетушки, можете даже сделать пару записей, а затем попытаться перевести их для ваших менее удачливых друзей, которых не удостоили приглашения. Чего от вас совсем не ждут, так это того, что вы явитесь в костюме Спанч Боба, займете приглянувшееся вам место, будете с причмокиванием уплетать свой вегетарианский бургер и отпускать интеллектуальные шуточки.

Очень трудно добиться равноправия без юмора, потому что юмор сам по себе есть одна из форм равноправия.

ФН: Ваш первый роман был переведен на английский и французский языки, сейчас готовится его перевод на голландский язык. Вы бы хотели, чтобы вас считали польской писательницей или испанской, учитывая, что ваш следующий роман также написан на испанском языке? Или вы позиционируете себя как просто писательницу?

AL: I can be described as Jack the Ripper, if that satisfies the person describing me! I know that I will always be classified as belonging to this or that other culture, but it doesn’t mean that I need to identify with a label. In our impermanent world, nationality can seem a solid and objective category, but it is one of the least objective ones. It only describes one of your external characteristics from a historical perspective. Your passport says nothing about who you are now.

The concept of national literature is itself an extravagant one. No other art field has been divided into these categories – we don’t hear that much about “Lithuanian rock bands” or “Nigerian photographers”, do we? There is a logistic reason behind a division into nationalities, since a book is coded in a language and needs to be translated to reach audiences that don’t understand it. But once it is re-coded, the human experience it contains doesn’t differ from the one in a book published across the border. A passport itself is not a very interesting read, even if the airport queue is very long. I strongly recommend reading shampoo labels in the shower instead.

АЛ: Меня можно назвать Джеком Потрошителем, если это удовлетворит человека, решившего дать мне характеристику. Я знаю, что меня всегда будут относить то к одной, то к другой культуре, но это не означает, что я должна навешивать на себя ярлыки. В нашем непостоянном мире национальность может казаться устоявшейся, объективной категорией, хотя в действительности она является одной из наименее объективных. С ее помощью описывается лишь одна из внешних характеристик в исторической перспективе. Ваш паспорт ничего не может сказать о том, какой вы человек.

Понятие национальной литературы само по себе нелепо. Ни одна из сфер искусства не имеет такой категории: вам не часто приходится слышать о «литовских рок-группах» или «нигерийских фотографах», не так ли? Национальное разделение можно объяснить логически, поскольку книга закодирована в языке, ее необходимо перевести, чтобы донести содержание и смысл текста, непонятные для читателя. Но когда книга перекодирована, заложенный в переводе человеческий опыт не отличается от опыта, отраженного в оригинале. Паспорт сам по себе не самое интересное «чтиво», даже если очередь в аэропорту слишком длинная. Вместо этого я бы рекомендовала почитать состав шампуня в душе.