Главный вход в храм Конфуция в Пекине, исторический центр традиционной китайской философии на протяжении веков. Фотография (c): Филип Нубель, использовано с разрешения.

Цифровой авторитаризм является главной темой ближайшего десятилетия. В настоящее время многие правительства располагают всё более изощренными технологическими ресурсами, начиная от технологий слежки и заканчивая искусственным интеллектом для автоматической цензуры в социальных сетях, не говоря уже о целых полчищах ботов. В целях служения интересам государства власти путем ограничения доступа к потокам информации оказывают значительное влияние на общественное мнение как внутри страны, так и за рубежом.

Общепризнано, что самую современную на сегодняшний день модель цифрового авторитаризма [анг] разработал Китай. Это стало возможным благодаря технологическому прогрессу, великодержавным амбициям, огромному населению и не в меньшей степени идеологической основе, оправдывающей постоянную слежку и государственный контроль над киберпространством. В 2019 году Россия также сделала ставку на более строгий контроль за интернетом, внедрив закон о «суверенном интернете». Международные обозреватели периодически указывают на параллель между этими двумя подходами. Но до какой степени они правы?

Пока Пекин экспортирует свою модель в соседние страны [анг], я поговорил с Марией Репниковой, экспертом по политическим коммуникациям в Китае и специалистом по сравнительной китайско-российской медийной политике, о влиянии пекинской модели контроля за киберпространством на московскую.

В 2017 году Мария Репникова, доцент глобальных коммуникаций в Университете штата Джорджия, выпустила книгу «Медийная политика в Китае: Импровизированная власть в условиях авторитаризма» [анг] (Media Politics in China: Improvising Power Under Authoritarianism, Издательство Кембриджского университета). Далее приводится краткая версия нашего интервью для Global Voices.

Филип Нубель: Проправительственные голоса в России часто указывают на китайский пример с целью обоснования необходимости «суверенного интернета» в России. В чем сходства и различия в дискурсе китайских и российских чиновников в отношении легитимизации цифрового авторитаризма?

Maria Repnikova: One of the key commonalities in China and Russia's justification of cyber sovereignty is the emphasis on cyber security or protection of national borders against external cyber attacks, as well as domestic extremist threats. In many ways, this narrative wasn't so much borrowed by Russia from China, but gradually evolved internally. In the mid-to-late 2000s, anti-extremism legislation was used to keep traditional media in check when it came to publishing sensitive stories, and was later adopted for the digital domain. More recently, with growing tensions with the West, protection from external powers has become a more powerful narrative to legitimise internet sovereignty.

In China, similarly, sovereignty is about non-interference from external powers, especially the West, and about China's maintenance of social stability internally and its fight against domestic extremist elements, whether they are minority groups, dissidents, or anybody who spreads rumours. One additional narrative in China that I found less prominent in Russia is that of promoting national tech development, and as such protecting national tech giants, by limiting access to western cyber companies.

This idea of technological self-sufficiency has become an inspiration in the developing world.

Доцент Мария Репникова, фото использовано с разрешения

Мария Репникова: Как для Китая, так и для России оправданием для киберсуверенитета служит кибербезопасность или защита национальных границ как от внешних кибератак, так и от внутренних экстремистских угроз. Во многих отношениях, в России этому нарративу способствовал не столь китайский опыт, сколько постепенное внутреннее формирование. В середине-конце 2000-х годов законодательство о борьбе с экстремизмом было использовано для удержания контроля за чувствительными публикациями в традиционных средствах массовой информации и позднее в цифровом пространстве. Позднее ввиду роста напряженности в отношениях с Западом защита от внешних сил стала более мощным мотивом для легитимизации сетевого суверенитета.

Для китайцев сходим образом суверенитет представляет собой невмешательство внешних, особенно западных сил, поддержание внутренней социальной стабильности и борьба против экстремизма на внутреннем уровне, как против групп меньшинств и диссидентов, так и против тех, кто распространяет слухи. Еще одна причина для Китая, которую я нахожу менее актуальной в России, — это государственное содействие национальному техническому прогрессу, как, например, защита собственных технических гигантов путем ограничения доступа к западным киберкомпаниям.

Эта идея технологической самообеспеченности стала источником вдохновения для  развивающихся стран.

ФН: На ваш взгляд, существует больше сходств или различий между пекинской и московской моделями управления проправительственными армиями троллей и контроля над отечественными социальными сетями и интернет-компаниями? 

MR: In terms of management strategies, I see more differences. First, the Chinese state has a much larger human capacity when it comes to digital propaganda. Thus the operation also has far more of a domestic than an international focus. In the case of Russia, those trolling operations that have caught global attention were aimed towards international disinformation campaigns; they focus predominantly on destroying western legitimacy and any cohesion within the liberal democratic system. In the realm of social media control, China has both a larger human capital and is more technologically advanced. A “Great Firewall” of the type widely used in China and was perfected by Beijing does not yet exist in Russia. Although Russia's sovereign internet bill presents the possibility of isolating Russia's internet from the global web, it is not yet clear how that will play out in practice. It would still rely on cruder instruments than the constant monitoring and filtering practiced in China.

МР: Если говорить об управленческих методах, то я вижу больше различий. Во-первых, когда речь идет о цифровой пропаганде, Китай располагает гораздо большим человеческим потенциалом. Таким образом, весь процесс носит скорее национальный, нежели международный характер. В России же троллинг, привлекающий внимание всего международного сообщества, направлен на международные дезинформационные кампании. В главной степени он ориентирован на разрушение западной легитимности и противостояние либеральной демократической системе. В отношении контроля над социальными сетями Китай располагает большим человеческим капиталом и более развит в технологическом плане. «Великий файрволл», так широко используемый в Китае и доведенный Пекином до совершенства, в России пока еще не существует. Хотя законопроект о суверенном интернете в России представляет возможность изолирования российского интернета от глобальной сети, пока еще неясно, как это будет реализовано на практике.Власти всё еще по-прежнему будут использовать более грубые методы, чем постоянный мониторинг и фильтрация, привычные Китаю.

ФН: Китайские независимые средства массовой информации практически исчезли, когда в 2012 году к власти пришел Си Цзиньпин. В России независимые СМИ всё еще существуют, но они постоянно подвергаются нападкам со стороны Кремля. Как вы думаете, станет ли в итоге Россия похожа на Китай в плане подавления любых протестов или же исторические различия слишком сильны?

MR: I think that independent media still enjoys more space in Russia than in China. In part, this is because these outlets have relatively narrow audiences in comparison to China, so the regime is less concerned about their critical articles and has settled for more of an “ignore, isolate, and occasionally punish” approach. Another difference is their approach to media management styles. In China, the regime settles for multi-dimensional control: both pre-emptive and post-facto. In Russia, the history of repression in the past few decades has demonstrated more of an occasional but uncompromising reaction, either in the form of shutdowns or physical violence against journalists. This approach is more effective for the Russian state given its more limited media management resources, such as manpower and technology. The Chinese regime has both these in ample supply.

Finally, the history of journalistic critique is different. In China it has primarily been aimed at a within-the-system approach, targeting local officials or matters that can be relatively easily resolved by the government. In Russia, there is more of a tradition of western-style watchdog journalism that aims at exposing the highest corruption, and is less interested in serving as an “adviser” to the state. I think this difference is linked with the experience of glasnost in the Soviet Union and the turbulent 1990s when media had much influence. That's very different from the Chinese radical approach to change in 1989, which in turn transformed into a more compromised approach at shaping governance through criticism. However, it is difficult to predict the fate of Russia's independent media over time. Much would depend on Vladimir Putin's sense of security and popularity, as well as the nature of societal movements that could be seen as interlinked with or somehow fuelled by critical media.

МР: Я думаю, в России у независимых СМИ всё же больше пространства, чем в Китае. Частично это можно объяснить тем, что здесь их аудитория не так велика, как в Китае, и поэтому правительство, принявшее подход «игнорировать, изолировать и иногда наказывать», не столь обеспокоено критическими статьями. Другое различие выражается в мерах контроля над СМИ. В Китае государство держится на всеобъемлющем контроле, включающем как превентивные меры, так и реагирование постфактум. В России история репрессий за последние десятилетия свидетельствует о более периодической, но бескомпромиссной реакции, от простых блокировок до физического насилия в отношении журналистов. Этот подход более эффективен для российского государства ввиду более ограниченных средств контроля над СМИ, таких как человеческий капитал и технологии. Китай этими ресурсами обладает в избытке.

Наконец, сама история журналистской критики различна. В Китае она направлена на внутрисистемный подход, объектом которого являются местные чиновники или внутренние вопросы, которые могут быть относительно легко разрешены правительством. В России же намного более сильна традиция контролирующей журналистики западного типа, ставящая своей целью не предоставление «советов» государству, а разоблачение коррупции на самых высоких уровнях. По моему мнению, это различие связано с практикой гласности в Советском Союзе и беспокойными 90-ми годами, когда средства массовой информации имели большое влияние. Абсолютно другую политику представлял китайский радикальный подход к переменам в 1989 году, который, в свою очередь, перешёл в более компромиссную форму уточнения государственной политики через критику. Однако предсказать судьбу российских независимых СМИ довольно сложно. Многое будет зависеть от чувства безопасности и популярности Владимира Путина, так же как и от характера социальных движений, которые могут быть восприняты как результат влияния СМИ.

ФН: Можем ли мы говорить о сближении Китая и России с целью оказания противодействия западному влиянию? Если да, то в каких областях цифрового управления Пекин и Москва более склонны к сотрудничеству или сходству позиций?

MR: I think that the shared agenda of “cyber sovereignty” and the promotion of this agenda within international organisations is at the heart of today's current Sino-Russian collaboration against the West.

While their tools of managing the internet are still different, both the governments in Beijing and Moscow do strongly share the idea that internet governance should be left in the hands of states, countering the internet freedom agenda promoted by the United States.

МР: Я думаю, что общая повестка дня по «киберсуверенитету» и её распространение среди международных организаций играет главную роль в текущем китайско-российском сотрудничестве по борьбе с Западом.

Хотя средства контроля за интернетом всё еще отличаются, власти в Пекине и Москве единогласны в том, что управление интернетом должно оставаться в руках государства. Противоположное же мнение выражают американцы, ратующие за свободные просторы интернета.

Перевод: Светлана Баева