[1]Фрагмент плаката постановки Los Ausentes. Изображение создано для общественной рекламы и распространения в сети. Взято с Twitter-аккаунта Секретариата культуры.
[Все ссылки статьи ведут на сайты на испанском языке, если не указано иное]
Насилие в Сальвадоре читается не только в тревожных цифрах [2], но и в глазах матерей, ищущих кости. К насилию со стороны банд [3] и ужесточению полицейских мер также добавляются исчезновения [4] жертв. Для многих семей отсутствие родственника в течение несколько дней почти ведёт к убеждению в том, что его убили. Но во многих случаях не проводится расследований [5], которые бы объяснили или указали на то, каковы последствия преступлений. Таким образом исчезновения наносят семьям и общинам, в особенности если они принадлежат маргинализованным слоям общества, глубокие раны и чаще всего оставляют их без какой-либо поддержки или защиты со стороны государства [6].
Чтобы поставить точку, матери ищут останки своих детей, чтобы похоронить их, в надежде на то, что так они помогут им упокоиться с миром. В каждом поиске полно вопросов без ответа [7] и историй, которые редко упоминаются в разговорах о насилии в стране.
Истории этих матерей пытается рассказать постановка Los Ausentes (Отсутствующие). В главной роли — Алехандра Ноласко [8], которая также является автором постановки. В ней рассказывается о Милагро, матери, разыскивающей останки своего сына, убитого бандой. Создание постановки связано с фоторепортажем Фреда Рамоса [9], запечатлевшем одежду, которая была найдена патологоанатомами и может помочь установить личность жертв убийств. Для Ноласко фоторепортаж стал призывом взять инициативу в свои руки и сотрудничать с теми, кто пытается сконцентрировать внимание на жертвах и задуматься о распространении насилия [10]:
No quiero ver para otro lado. Quiero ver esto que pasa. Me conmueve y me destroza que haya tantas madres en el mismo país en el que yo vivo buscando huesos, aunque sea huesos, para enterrarlos. No tengo idea de lo que es eso, no soy madre ni he buscado a nadie de esa manera. […Pero] me planteo la pregunta, si perdiera a lo más querido ¿hasta dónde estaría yo dispuesta a llegar? Y esa es la pregunta que quisiera que también se planteara el público, para que pudiéramos ponernos un poco en los zapatos de otros que por tener menos que nosotros siempre están más jodidos en este pedazo tan pequeño de país en el que vivimos todos.
Я не хочу смотреть в другую сторону. Я хочу видеть то, что происходит. Я содрогаюсь и сокрушаюсь от того, что в стране, где я живу, есть столько матерей, разыскивающих кости, хотя бы кости, чтобы похоронить их. Я и понятия не имею, каково это, я не мать и я никого так не искала. […Но] я задаюсь вопросом: если бы я потеряла того, кого люблю больше всего, на что была бы я способна? И я хочу, чтобы этим же вопросом задалась и публика, чтобы мы могли немного поставить себя на место других людей, которые из-за того, что у них меньше денег, чем у нас, всегда находятся в худших условиях на этом крохотном клочке земли, на котором мы все живём.
Театр как зеркало
Для таких авторов, как Карлос Дада, Los Ausentes представляет собой трансформацию сальвадорского театра. По мнению Дады, описывающего труд Ноласко в СМИ El Faro [11], театр Сальвадора продолжает ткать ковёр из ужасных рассказов о насилии, сопутствующем современной истории страны. Истории, которую он воспринимает как продолжение социальных расколов с более глубокими корнями, чем принято считать, и с повторяющимися последствиями:
Si el teatro aspira a ser espejo, Los Ausentes es un espejo terrible. Uno que parecerá, a los ojos de los espectadores del Teatro Luis Poma, cóncavo para devolver una imagen grotesca del país que habitamos. […] Hace un cuarto de siglo el Teatro Nacional quedaba marcado por el primer gran estreno de la posguerra: San Salvador Después del Eclipse, de Carlos Velis […] Hoy, después del desencanto, la incertidumbre y el fracaso, el teatro vuelve a ser escenario de representación de nuestros dramas. Son las mismas madres que buscan a sus hijos desaparecidos. La misma sociedad enferma. El tejido roto. El texto roto.
Если театр стремится стать зеркалом, то Los Ausentes — ужасающее зеркало. Публике театра Luis Poma оно покажется кривым, показывающим гротескное отражение страны, в которой мы живём. […] Четверть века назад Национальный Театр выделился первой большой премьерой послевоенного времени: San Salvador Después del Eclipse (Сан-Сальвадор После Затмения), Карлоса Велиса […] Сегодня, после разочарования, неопределённости и провала, театр вновь становится сценой для представления наших драм. Это те же матери, ищущие пропавших детей. То же больное общество. Порванная ткань. Порванный текст.
«Жизнь — это обучение смерти»: пропажи прошлого и настоящего
Другие театральные постановки, такие как, например, Bandada de Pájaros (Стая Птиц) от компании Moby Dick, соединяют недавнюю историю и современность. В постановке ставится вопрос о том, что могло произойти с пропавшими без вести во время гражданской войны в Сальвадоре [12] [ру], которая длилась более или менее официально с 1980 по 1992 года после нескольких лет политической напряжённости.
Главные героини постановки — сёстры Маркес, которые, кажется, пропали во время войны из-за того, что не ответили намерениям солдата. Сёстры пробиваются из земли и листвы и, кажется, находятся на краю между жизнью и смертью. Они говорят о событиях того времени и, понемногу, рассказывают об ужасах насилия во время конфликта.
Итоговое количество убийств — около 75000, большинство из них гражданские, а Комиссия Правды задокументировала около 5000 пропавших [13]. По мнению многих, для поисков пропавших было сделано очень мало. В то же время, большая часть виновных в насилии попали под защиту Закона об амнистии [14], появившегося в результате мирных договорённостей 1992 года [15] [англ], что оставило жертвам много вопросов без ответа.
По мнению актёров и режиссёров Bandada de pájaros, их произведение представляет собой размышление о прошлом, а также о настоящем. Они пытаются затронуть темы, которые для многих являются табу, но выливаются в насилие в настоящем времени. В репортаже Equilátero [16] актриса Динора Каньегес говорит, что видит в постановке попытку спасти память и понять настоящее: «Речь идёт о мучениках войны. И не только войны, но и о мучениках современности тоже».
Мария Люс Ночес подчёркивает символы, присутствующие в постановке. Начало и итог виднеются в воображаемых реках, также эстетика напоминает другие произведения искусства, как всеми известную картину «Сумпуль» кисти Карлоса Каньаса [17], которой было дано имя реки, на которой произошло одно из самых тяжких преступлений [18] войны, и которая пытается отдать дань памяти жертв:
Bandada de pájaros está lleno de simbolismos: un terreno raso y desabrigado cubierto de ramas secas es el punto de encuentro de Susana y Engracia, desierto; un río imaginado a la orilla del cual se preguntan si ahí comienza la vida; una pila de ropa mugre, lúgubre, reminiscente al Sumpul de Carlos Cañas [17], en donde la sangre se convierte en flor.
“La vida era aprender a morir”, recita Ríos [una de las actrices] citando a Roque Dalton [19]. Y desde el escenario a la butaca, a uno se le muere algo por dentro.
В Bandada de pájaros очень много символов: ровная, незащищённая земля, покрытая сухими ветками, является пустынным местом встречи Сусаны и Энграсии; воображаемая река, на берегу которой они задаются вопросом, начинается ли там их жизнь; стопка грязной мрачной одежды, представляющая собой «Сумупль» Карлоса Каньаса [17], где кровь превращается в цветы.
«Жизнь — это обучение смерти», — говорит Риос [одна из актрис], цитируя Роке Дальтона [20] [ру]. И в промежутке от сцены до партера, что-то умирает внутри зрителя.