Раньше я была одной из тех, кто пишет. Теперь же, можно подумать, что сам процесс творчества превратился в ту страну, которая больше меня не принимает меня.

Я просыпаюсь. На улице ледяная стужа. Я здороваюсь с уборщицей. Она удивлена, что кто-то в этом шикарном здании ее заметил. Она не знает, что я — всего лишь посетитель, и что я — беженка. Небо исподволь бросает на меня несколько снежинок, как будто не хочет, чтобы я заметила.

Недавно я получила письмо о том, что срок действия моей медицинской страховки закончился. Открытое письмо уже не один день лежит на моей кровати.

Как я должна реагировать на такие новости? Если бы я была курильщиком, я бы сидела, смотря на это письмо и проклиная весь мир, и выдыхала бы клубы «безразличия». Но я не курю. Я сижу как дура рядом с распечатанным письмом и думаю о всех тех городах, из хаоса которых я состою.

Я думаю про Бейрут. У меня это вошло в привычку, этакая привычка бедуина. Ведь я — кочевник — кочевник, сердцем привязанный к земле — факт, обуславливающий эту непрерывную чудовищную пытку.

Я не могу оставаться где-то слишком долго. Но уезжая, каждый раз я тоскую так, как будто никогда ничего другого и не видела, как если бы появилась из лона этой земли и была взращена энергией плодов ее деревьев.

Бейрут.

Мне удавалось справляться со своим чувством изгнания где угодно; это было не легко, но осуществимо. Сила истины и логики. Я, действительно, чужая.

Но у меня никогда не получалось привыкнуть к чувству изгнания в Сирии. Мне было тяжело дышать при мысли, что я отвергаю лоно своей матери, а оно отвергает меня.

Как не рожденное дитя нуждается в плаценте своей матери, я задавалась вопросом: как бы я смогла стать сознательным гражданином, если бы не была выращена своей родной землей.

Мы уезжали слабыми и искалеченными детьми. Мне было семнадцать — недоношенный ребенок, появившийся на свет на седьмом месяце беременности. Мне был необходим политический воздух, человеческая и гендерная свобода. Мне было необходимо насущное питание для интеллектуального роста.

Каждый раз, когда я начинала ощущать ливанскую часть своей идентичности, истина как будто щипала меня.

У меня нет никаких документов, несмотря на тот факт, что лоно, которое меня выносило, принадлежит женщине с Ливанских гор. Но это всего лишь лоно, женский орган, который никто здесь не станет принимать во внимание.

Каждый раз, когда я злилась на Ливан, я говорила себе: «Я благодарна, что моя мама не смогла передать мне свое гражданство. Мне не нужна страна, которой не нужна я».

Заканчивая эту фразу, я обычно чувствовала, что меня начинает мутить.

Раньше я спрашивала с наивностью ребенка: «Нужна ли я Сирии? Точно не Сирии Асада. Кто есть Сирия?»

«Собака сирийская! Сирийский жулик!» — слова, которые использовал мой ливанский дядя в отношении молодого сирийского парня, привезшего меня домой после свидания в Бейруте.

И моих ливанских родственников не интересовало, что я была рядом, когда они отвратительно предвзято говорили о смуглых сирийских работниках, а затем разбавляли это ужасными фальшивыми проявлениями симпатии.

Когда-то они восхваляли моего отца за то, что он обращался с матерью как с равной, и не могли скрыть зависти по тому поводу, что отец не изменял ей. Они завидовали матери, жалуясь на жестокость со стороны своих мужей. Мой же отец подносил стакан воды и умел слушать всем сердцем.

Он не был рожден с особенно смуглой кожей, но он потемнел, как и все в Сирии.

Мой отец тоже был смуглый и из Сирии. Помнили ли они об этом?

«Моя жена — моя корона»; «Моя жена умерла, и клянусь, что во всем Алеппо нет женщины, подобной ей» — так говорил о своей жене смуглый мужчина из Сирии.

Я игнорировала тот факт, что моя светлая кожа помогала мне в Ливане. Какое-то время я даже специально говорила на ливанском наречии по двум причинам:

Во-первых, мне хотелось оценить степень ненависти, хотя, даже если я разговаривала на этом наречии, меня это всё равно не спасало от ненависти, направленной на мою сирийскую идентичность.

Во-вторых, это происходило из страха сексуальных домогательств. Я думала, что существует большая вероятность быть похищенной или изнасилованной, если окружающие узнают, что я сирийская беженка.

Но после того, как я когда-то выместила весь свой гнев на мужчину, который приставал ко мне в автобусе, я поняла, что сексуальным домогательствам могут подвергаться и сирийка и ливанка, единственное предпосылка — быть женщиной.

Быть наполовину ливанкой и наполовину сирийкой — это как быть ребенком, чьи родители расстались и оба ненавидят его, потому что определенная половина его напоминает им другого, и ни один из них не собирается бороться за опеку.

Совсем наоборот, они хотят избавиться от тебя любыми способами. Они хотят, чтобы ты побыстрее выросла и уехала за границу.

Выросла я быстро, но мне все еще необходим кислород, чтобы мои легкие могли сформироваться окончательно.

Я поняла, что тот случай, когда мне удалось набрать столько воздуха, что я смогла свободно кричать на оппозиционном митинге, был всего лишь случайностью.

А в реальности я все еще нахожусь в огромном инкубаторе под названием жизнь, уставшая и не умеющая поддерживать это тело, которое несет меня в будущее — в будущее, для которого я слишком рано родилась.

Этот пост был впервые опубликован на Al Araby на арабском языке под названием ‘في اشتباك الهويّة‘ и переведен на английский Мэри Хазбун (с редактированием Джои Аюба). Английская версия была изначально опубликована на Hummus For Thought.