ФОТО: Общественное достояние с Pixabay

Это пятая из шести частей серии «Спящий или мертвый» — рассказа активиста по имени Сармад аль-Джилани (Sarmad Al Jilane) о том, что ему довелось пережить в сирийской тюрьме. Читайте также первую, вторую, третью и четвертую части.

Нас переводят в Хомс, район аль-Балони, и мы попадаем в большой двор, заполненный пушками. Впервые в жизни вижу такую огромную артиллерию. Мы снова внутри, как обычно, босоногие и нагие. Затем одеваемся и они распределяют нас по камерам: больше 400 человек в каждом помещении, похожем на огромное общежитие. Пожалуй, это самые большие клетки, которые я видел в тюрьме.

Камера находится на этаже уголовных преступников, три душевые расположены в самом ее конце. И вы чувствуете себя заключенными вдвойне, внутри этой клетки, полной тех, кто поддерживает режим. Воры, грабители и насильники ожидают освобождения, громко разглагольствуя о «каких-то шавках, пытающихся свергнуть режим, участвуя в протестах», которые ломают их «безопасные» камеры. Очень сложно привыкнуть, хотя бы на несколько минут, к постоянным звукам бомбежки. Нам говорят, что целью является квартал Баба Амр. Время практически останавливается.

Днем позже — следующий перевод. Всё время думаю о том, что эти церемонии прибытия и отъезда в какой-то момент превратились в культовые ритуалы, совершаемые, чтобы быть как можно ближе к лидеру. Здесь делают все так, словно это религиозные акты, и усердствуют, как в последний раз.

Мы попадаем в Дамаск, отделение военной полиции в квартале Кабун. Нас проводят по узкому коридору и распределяют по клеткам сразу под лестницей. 235, я слышу это число и не представляю, где это, знаю только номер — 235. Мы оказываемся на заднем сидении восьмиместной машины. Я не знаю тут ни одного человека, кроме молодого парня из Эр-Ракки, которого я встретил в отделении военной полиции в Алеппо.

Оказываемся в палестинском отделении, у сотрудников которого репутация «профессиональных убийц». Внутри нам уже не нужно ждать команд, потому что мы выучили все это наизусть: вещи в мешках, встать голым, две проверки безопасности, распределение по камерам.

Проходит несколько дней, и, что удивительно, они оказываются не только не худшими, но едва ли не лучшими. Когда вы привыкаете к определенному уровню насилия — это становится вашей естественной границей, и все, что ниже этой границы, представляется райским наслаждением. Допрос, один вопрос о том, буду ли я изменять что-либо в моих предыдущих признаниях, потом обратно в камеру.

На следующий день нас снова таким же образом переводят. Мы делаем остановку, которая занимает несколько часов, в отделении военной безопасности в Меззе, чтобы прихватить «компанию», как выразился охранник. Направляемся к конечному пункту назначения — этот момент постоянно подчеркивают и пытаются убедиться, что мы все четко расслышали. Входим в большой двор — я успеваю окинуть его взглядом, когда с меня снимают маску — и оказываемся у начала низкой лестницы. Спускаемся в просторное помещение, где нас больше сотни.

Все немедленно раздеваются, одежду проверяют, распределяют по камерам. Мой номер 124/1. Входим в маленький коридор, а оттуда в «One-Wood», как они называют это. В крохотном помещении нас 86 человек. Две лампочки, забранные стальными решетками, свисают с потолка. Даже свет заключен в тюрьму в этой стране.

Удай, Билал и Мудар — три молодых парня из окрестностей Дайр-эз-Заура, с которыми я хорошо знаком, выделили меня место рядом с ними. «Ты счастливчик, часть народа перевели сегодня и мы смогли нормально стоять и сидеть. Теперь можно сидеть на корточках и спать на плечах друг у друга». Билал, практически моего возраста, пытается меня успокоить.

Сегодня пятница; я точно это знаю, потому что выдают один апельсин на пятерых заключенных и чайную ложку джема на ланч. «Держи, нам перепадает каждому по маслине и буханке хлеба на четверых, а в некоторые дни, в зависимости от ситуации, бывает картошка или помидоры. Они портят нам эти дни. Я знаю, что ты не ешь такой пищи. Никаких проблем — для тебя дни хлеба и джема, а там разберемся». Мудар рассказывает мне о продовольственной ситуации, как старший среди нас.

Несколько дней ничего нового. Мы поднимаемся утром на ежедневную перекличку. Разрешают посещение туалета дважды в день, не больше чем на 10 секунд, потому что помещение совсем рядом, сразу слева от камеры. У нас есть пятилитровая бутыль для воды, которую наполняем, когда идем в туалет. Ее должно хватить на весь день. Также есть несколько пустых банок, чтобы помочиться, потому что среди нас много пожилых, которые не могут терпеть столько времени. Чаще всего нас кормят два раза в день, иногда уменьшают до одного раза; но если собрать всю еду за сутки, то ее было бы слишком мало для ежедневного питания обычного человека.

«Ничего, тебе нужна длительная диета, и у нас как раз вынужденный скудный рацион. Тебе не нравится твой большой живот, а меня моя форма вполне устраивает. Мы идеально подходим друг другу», — говорит Удай, пытаясь успокоить меня, как Мудар и Билал.

Снова инструкции: вы должны снять одежду и вывернуть ее наизнанку, потому что вши живут на внутренних ее частях, там, где швы. Носки надо натянуть на нижнюю часть штанов, чтобы преградить вшам дорогу. «Моя бабушка всегда говорила, что собирать вшей — это для тех, кому нечего делать; теперь мы все этим занимаемся. Постарайся не дергаться от отвращения и не чесаться. Просто привыкни к этому, как и мы». Мудар сидит спокойно и достает вошь из своей футболки.

Отправляюсь на первый допрос: голова закрыта и руки скованы за спиной. Пока я стою во дворе — слышу крики, стоны, следователей, удары плетью, электричество. Звуки разные, но все говорят только об одном. Появляется допрашивающий. «Я не буду бить тебя. Просто встань спокойно, ноги широко разведены, голова опущена». Я слышу только это предложение. Идет время. Час… два часа. Я пытаюсь удержаться, хотя несколько раз уже почти упал. Ничего не получается. Падаю на землю. Несколько минут меня бьют и пинают. Потом меня снова заставляют встать и цикл повторяется до самого заката. Ни одного вопроса не задано. Меня возвращают в камеру.

На следующий день все повторяется и мы возвращаемся к нашей вшивой рутине.

Проходит несколько дней. «Номер 124/1 на допрос». Мне закрывают лицо и сковывают руки, чтобы доставить в комнату, где снимают маску. Комната совершенно пуста, три метра на два. Входит блондин, чуть ниже меня, примерно 184 сантиметра. «Быстро раздеться». У него нет палки. Я раздеваюсь. Он приносит два стула. «Сядь. Что за история с террористами и оружием, съемкой и организацией демонстраций? Представь, что у меня нет досье с твоими признаниями, и повтори все, что ты делал за последние несколько месяцев до прибытия сюда». В его руках — кусок прозрачной нейлоновой лески, похожей на ту, с которой обычно рыбачат, только несколько дюймов в длину. Он очень сосредоточен на этой леске.

«Я не знаю, что еще добавить. Если бы у меня было оружие или я что-то снимал, или совершил нечто подобное, то я бы уже признался. Поверьте мне, побои, от которых я страдал, любого заставили бы признаться во всем, даже в том, чего он никогда не делал. Но я уверен, что ничего не делал и надеюсь, что вы поверите мне». Голос дрожит. Проходят минуты в тишине.

«То есть, ты говоришь, что не порадуешь меня ничем новым, кроме своей обычной лжи?». Я молчу, его резкий тон пугает меня.

«Встать», — говорит он, еще более жестким, жестоким голосом. Он снова надевает на меня наручники, толкает со всей силы к стене, задирает мою правую ногу. Я пытаюсь понять, что происходит. Нейлоновой струной он привязывает большой палец моей правой ноги к моему достоинству. По ощущениям это действительно кусок лески. Он оставляет меня стоять на одной ноге. Любого движения или вибрации достаточно, чтобы ранить меня. Душа распадается от боли. Они сидит на стуле напротив меня, чтобы убедиться, что я не пытаюсь передохнуть, опираясь на стену.

Я не могу сказать, сколько времени это продолжается, но это величайшее унижение, которое я только испытывал в жизни. Через какое-то время теряю сознание и прихожу в себя в камере.

Нет рая под ногами его матери — перефразируя высказывание пророка Мухаммада (да пребудет он в мире) — матери, которая взрастила такого монстра, убийцу, мясника. В эти секунды я полон ненавистью ко всему, ко всем. Притворяюсь, что все еще сплю, поэтому никто не видит моих слез.

Тогда я не ждал кого-либо, кто утешал бы меня, или тех, кто оказался со мной в этом фарсе под названием Родина. Я не ждал улыбки или ободрения за то, что делал, жертвуя всем ради революции в стране. Тогда я был Сармад — просто Сармад, 18-летний, чьи пытки рассматривались как базис, на котором можно построить страну, и чья смерть под пытками обратилась бы в дорогу на небеса. Они поселили в нас злобу и ненависть, нравится нам это или нет. Они вскрыли наши сердца и вставили внутрь стальную проволоку, которая разделила страну и выросла в высокие стены изоляции, пропитанные стремлением к мести.

Мудар, которого обвинили в ношении оружия, пытается успокоить меня. «Это большая честь для нас; это они должны стыдиться, а не мы. Как ты, стояли и страдали все, иногда два, даже три дня. Сегодня они пытаются задеть нашу мужественность, но не могут, потому что им самим не хватает мужественности».

Он говорит это с разбитым сердцем, он, кто тоже был подвергнут разным пыткам. Он рассказал мне, что в первый раз ему надели на голову полиэтиленовый пакет и завязали его так, что каждый вздох словно становился последней частичкой кислорода в жизни; но при этом каждый человек старается сделать этот последний вдох. Многие теряют сознание, говорил он, поэтому у меня нет причин стыдиться. Людей бросают обратно в камеру с располосованной спиной или с окровавленными из-за подвешивания головой вниз ногами. Других днями напролет держат в резервуарах с водой, оставив им только крохотную дырочку для дыхания; люди вынуждены испражняться в воду и пить оттуда.

Это режим, чьи ужасные рассказы о пытках являются правдой, режим, привыкший к варварству, режим, который знает, как убивать, и очень в этом изобретателен, режим, чьи руки замараны кровью, которая была пролита в этих подвалах, забытых историей.

«Труженики» в отделениях и спальнях выбираются, чтобы выходить наружу и доставлять хлеб и пищу, но здесь они постоянные члены группы молодых людей. Их красота — грех, который они вынуждены нести. Этот молодой блондин, не старше шестнадцати лет, был изнасилован. Офицер, который сделал это, не был алавитом, так что это не вопрос сектанства. Впрочем, я уверен, что такой человек не принадлежит какой-либо секте или религии, или доктрине, он вообще не принадлежит роду человеческому. Мне жаль, что он сириец, родом из той же страны, что и я.

Этого молодого человека насиловали, пока мы не потеряли свою мужественность. Он был захвачен во время серии арестов в Хомсе. Билал рассказал мне, что были и другие, такие же, как он, — один едва достигший двенадцати лет, кого семья избегала на протяжении нескольких месяцев. По прошествии этих месяцев заключения сюда явился его отец и узнал, что сын был изнасилован, после чего отрекся от него, опираясь на древние социальные нормы и правила.

Нас всех насиловали, так или иначе, с момента прибытия и пока выполнялись стандартные меры безопасности, вплоть до того момента, когда нас выпускали. В течение всего времени заключения мы жили нагими, лишенными всего, кроме собственных моральных ценностей, которые мы пакуем и сдаем вместе со своими вещами, молясь, чтобы они остались нетронутыми.

Все это время я чувствовал, что я задыхаюсь. Это происходило одиннадцать или двенадцать раз — забыл точное число — когда мы перемещались между отделениями и провинциями, и каждый раз должны были исполнять «ритуал поклонения службе безопасности». Представьте только, что все эти действия для них — вовсе не насилие! Они пытаются лишить нас мужественности, при потворстве масс, которые ненавидят нас, но все они не более чем стадо слепых овец, которых гонят вперед и вперед.