Изображение: общественное достояние с Pixabay.

Это четвёртая из шести статей серии «Спящий или мёртвый», написанной активистом Сармадом аль-Джилани о том, что ему довелось пережить в сирийской тюрьме. Части первая, вторая и третья. 

Несмотря на всё, что мы испытали на прошлой неделе: избиения, пытки, вырывание ногтей [анг], через наши тела пропускали электрический ток большей мощности, чем в тюремной сети, — среди нас до сих пор находятся люди, которым хватает сил бунтовать против истязаний.

На восьмой день нас вывели — Абдула Рахмана, меня и многих других заключённых. У двери камеры следователь прислонил к стене какие-то бумаги и дал нам ручку: «Подпиши быстро». Я пытаюсь прочесть то, что могу разобрать в этом рукописном тексте. Он прерывает моё чтение несколькими пощёчинами и ударами металлическим брусом, который держит в руке. «Подпиши, не читая, осёл… я сказал: „Подпиши“, а не „Прочти“». Я ставлю подпись. Другие тоже подписывают, мы возвращаемся в камеру и ждём.

Мы не из Афганистана, мы не террористы. Никто из нас не знает, как закладывать самодельные взрывные устройства, и никто из нас не объявлял ужасного джихада; для нас эта революция — ради свободы. Мы никого не обвиняли в измене и не преследовали цели очистить этот мир. Мы не убийцы и никому не причинили вреда. Единственный наш общий грех в том, что мы открыто выражали свои мысли и заявляли свои требования во всеуслышание.

Проходят дни; мы полагаемся на наш собственный самодельный календарь: одна вертикальная линия для каждого прошедшего дня. Пятая линия — горизонтальная, перечёркивает четыре вертикальных. Маленьким кружком мы обозначаем день, когда кого-то из нас отпускают на свободу. Но, как я выяснил позже, это не лучший календарь для тех, кого, как и меня, перевозили из одной тюрьмы в другую, для кого наши линии и обагрённые кровью стены тюрьмы оставались в прошлом.

Пришёл охранник и увёл Абдула Рахмана, приказав ему собрать свои вещи. Абдул Рахман уносит с собой наши устные послания нашим любимым, столько телефонных номеров, сколько он смог запомнить, чтобы передать нашим семьям несколько слов надежды. Они уходят, а я остаюсь, вместе с 37 такими же одинокими душами.

Много дней спустя наступает долгожданный день: охранник входит для переклички, но не называет моего имени. «Сармад, собери вещи и иди за мной». Он не накрывает мою голову и не надевает на меня наручники. От счастья я почти забыл номера, которые мои сокамерники просили меня запомнить. Мы выходим во двор. Всё те же приветственные ритуалы, но на этот раз на прощание. Они кладут ценные вещи в мешки и заставляют выстроиться в длинную цепочку. Я чувствую, как стук моего сердца отдаётся у меня в подошвах ног. «Цепь в Дамаск готова, подведите их к двери. Они будут переведены туда после того, как проведут два дня в отделении Военной полиции», — говорит охранник, светясь от гордости. Он поправляет свой красный берет, и мы садимся в автобус.

Мы выезжаем за ворота тюрьмы. Я вижу дом моих бабушки и дедушки, проезжаю прямо перед ним! Некоторые города воплощают в себе драму истории твоей жизни, они творят твою судьбу даже до начала истории, превращая мирный дом твоего детства и отрочества в место твоего кровавого заклания. Революция давит на меня, пока я еду в автобусе и вижу дом своей семьи прямо перед собой, в нескольких метрах, по другую сторону мира тирании. Я и мой дом, стоящий передо мной, разделены режимом, как будто подросток, достигший совершеннолетия в том году, стал причиной всего того, что случилось с нашей страной. В этот момент я впервые заплакал.

Мы приехали в отделение Военной полиции в Дайр-эз-Зауре. Вышли из автобуса в небольшой сад во дворе. Там сидели восемь охранников, у каждого в руках хлыст. Повсюду разбросаны шины всех возможных размеров. Один охранник принимает наши документы и ценные вещи, остальные делают то же самое. Они снимают с нас цепи. Каждый охранник берёт одного из нас, выбирает подходящую шину и нас «ошиновывают» — так они называют надевание на нас шин.

Мой вдавливает меня в шину, бросает на землю и начинает наносить удары. Он не останавливается, пока не увидит кровь, успевает нанести не меньше 15 ударов. Затем нас доставляют в тюрьму, которая состоит из трёх массивных корпусов, соединённых большим центральным холлом. Есть и большая ванная комната. Шум голосов заключённых становится громче. Через несколько часов будет обед, есть вопросы? Мы удивлены, что здесь можно заплатить охраннику, чтобы получить всё, что нам нужно, но деньги лежат в сумках, которые они конфисковали, так что какой в этом смысл? Начался обед, мы наконец-то встретились с другими обитателями и прервали нашу диету, состоящую из булгура, картофеля и куриных костей.

Начались посещения. Один заключённый знает моего дядю; он получает передачи от его жены и попросил её позвонить моим родителям. Она звонит, и через час приходит охранник и приносит мне полторы тысячи сирийских фунтов [около 450 российских рублей — здесь и далее прим. переводчика] и новую пижаму, которая мне велика — или просто она моего дотюремного размера. Но это не беда, самое важное для меня — это возможность выплеснуть напряжение и волнение, и, что ещё важнее, избавиться от бремени беспокойства за синюю куртку, аккуратно складывая и упаковывая её вместе с толстовкой, потому что теперь я могу носить новую пижаму.

«Эти вещи для тебя. К тебе запрещено пропускать посетителей, кто-то принёс это тебе». Позже, после освобождения, я узнал, что эти вещи принёс Агияд. Охранник не пустил его внутрь и потребовал тысячу сирийских фунтов [около 300 российских рублей] за то, что передаст мне вещи. Они записывают номер удостоверения личности каждого посетителя. Если бы Агияду позволили войти, мы бы никогда не вышли оттуда живыми. Он находится в розыске, и следователь обращал на него особое внимание в ходе расследования.

Мы возвращаемся внутрь, я надел новую одежду. Сижу и жду переезда. Проходят два дня, на третий нас перевозят в Ракку — там находится отделение Военной полиции. Те же самые ритуалы — все они подпитываются безнравственностью от партии «Баас». Ещё через два дня нас перевозят в Алеппо, в отделение Военной полиции в Аль-Джмайле. Тогда я в последний раз оказался в Алеппо. Я глазел из окна автобуса, а мои колени обхватывали мою голову. Это был момент триумфа, триумфа разглядывания улиц, людей, после долгих дней тоски по этому. Моё внимание привлёк магазин AlYamani Coffee («Кофе Аль-Ямани»). Это название я помню до сих пор, четыре года спустя.

Мы прибываем в отделение Военной полиции. Нам накрывают головы, снимают цепи. Мы входим в здание, в большую комнату, нас 40 человек. «Всем встать у стены, раздеться и принять две меры безопасности, быстро!» — злобно выкрикивает охранник, снимая с наших голов покрытие. Он худой, не выше 170 сантиметров ростом, держит в руках чёрный прут длиной почти с его ногу. Мы полностью раздеваемся, стоим смирно, пока он проводит осмотр. Это первый раз, когда нас подвергают содомии. Он тычет палкой в наши гениталии и ягодицы, стучит по ним, провоцируя нас. Он делает это со всеми, будто бы мстительный старый демон. Для них наши победные песни о свободе были чем-то вроде насилия, и теперь им предоставилась возможность отомстить.

Он приказывает нам снова одеться. Нам возвращают деньги, но не отдают сумки с ценными вещами. Нас помещают в камеры, где мы находим чай и сигареты — запрещённые вещи! После того, как мы столько времени мечтали о том, как всего один глоток чая и затяжка дымом AlHambra [марка сигарет] вернёт нас к жизни. Нас было всего семеро, но мы попросили пятилитровый чайник чая, сигареты и много еды. Ты просишь принести еду, и повседневные тривиальные вещи, являющиеся твоими естественными правами, потом благодаришь их за то, что тебе принесли то, что ты сам купил себе на свои деньги, а они сажают тебя в тюрьму и пытают. На мне были кроссовки, и я воспользовался всеобщей занятостью, приподнял подошву одной ноги и осторожно засунул под неё одну сигарету AlHambra — об этом позже.

Быстро проходят два дня. Нас снова выводят для перевозки в другое место. Та же большая комната. Тахер здесь! Нас приковывают к цепи. Ссора между Тахером и одним из охранников становится громче. «Говорю вам, я всегда был главой своей группы, и ни вы, ни кто-либо другой не изменит этого. Развяжите меня и передвиньте во главу колонны!» — кричит Тахер, не обращая внимания ни на кого и ни на что вокруг. После длительного спорта охранник снимает с него цепь, отводит в начало колонны и приковывает снова.

Сидящий за столом полковник начинает штамповать бумаги для нашей перевозки. Тахер медленно идёт вперёд — все взгляды устремлены на него — хватает пакет с кусками хлеба из шкафа рядом со столом полковника и начинает раздавать хлеб заключённым. Полковник кричит на него. «Сэр, я не могу проснуться, пока не съем что-нибудь, а вы знаете, что я не могу есть, пока остальные смотрят, и я подумал, что будет лучше, если я раздам хлеб этим бедолагам». Он очень старается сохранить серьёзное выражение лица, но на лице Тахера всегда улыбка, когда он говорит. Охранник начинает избивать его до тех пор, пока он не падает на землю.

Он ждёт, пока охранник уйдёт, с трудом встаёт и садится на металлический стул рядом со столом. Полковник поднимает взгляд, стараясь сдержать злость. Охранник быстро подходит чтобы снова ударить Тахера. «Сэр, мы же все дети господина президента, нашего лидера? Вы принимаете в своём сердце, что ваш брат, сын то же страны и того же отца-вождя, не может немного отдохнуть, сидя на стуле?» Полковник не может сдержать смех, усилившийся после слов Тахера. Он покончил с печатями.

Нас выводят во двор. Мы ожидали увидеть автобус, но нас ждал большой фургон, в каких обычно перевозят овощи. Мы забираемся в охлаждаемый грузовой отсек, 93 человека, набиваемся в него, как сардины в бочку. Мои друзья показывают мне, как ослабить наручники, потому что предстоит долгий путь. Все молчат. Воцарились тишина и страх того, что ждёт нас впереди.