Спящий или мертвый. Часть 2: «Синяя Куртка Агияда»

ФОТО: Общественное достояние с Pixabay

Это вторая из шести частей серии «Спящий или мертвый» — рассказа активиста по имени Сармад аль-Джилани (Sarmad Al Jilane) о том, что ему довелось пережить в сирийской тюрьме. Читайте также часть 1.

Как только выхожу — сразу замечаю белый автобус. Этот образ надежно отпечатался в нашей памяти за последние несколько месяцев: белые автобусы, забитые сотрудниками службы безопасности. Я поднимаюсь на борт, единственный из задержанных, один — с водителем и «товарищами», как их называют, группой из пяти силовиков в полном обмундировании. Поездка длится около 80 пинков, 100 ударов — подозреваю, чем-то вроде велосипедной шины — и одного часа отключки. После этого мы прибываем в пункт назначения.

Они приветствуют меня тем же ритуалом, что и военная разведка в городе Дайр-эз-Заур. Во дворе десятки задержанных. Мы все проходим по длинному широкому коридору, распределяясь вдоль стен, окруженные примерно тридцатью сотрудниками службы безопасности. Сопровождающие нас охранники уносят все наши ценные вещи — в основном, деньги — в маленькую комнату у входа в коридор.

«Раздеться». Приказ вышестоящего офицера. Мы начали снимать одежду. Синяя куртка — я должен сохранить ее даже ценой собственной жизни. Я просто обязан сделать это: куртка принадлежит моему брату Агияду (Aghyad), который хотел надеть ее в тот самый день, но не смог отыскать то ли куртку, то ли меня. Мысль о брате стала той соломинкой, за которую я уцепился: надеждой, что я выберусь ради него и его куртки. Мой брат очень религиозен, он все время молится, и я уверен, что Бог ответит на его молитвы. Мы разделись до нижнего белья. «Эти кретины впервые у нас в гостях. Снимите белье и следуйте правилам безопасности: вы должны прыгнуть и быстро присесть. Я не собираюсь тратить на вас весь день».

Я не собирался раздеваться, принудительное обнажение лишает нас остатков достоинства. В течение 40 лет именно это пугало наших дедов, отцов, а теперь и нас. У вас не было никакой причины сажать нас за решетку, заставлять проходить через это унижение. Что это за родина — единая для нас и вас — которая вознаграждает нас такими, как вы? Что это за родина, которая одаривает вашу секту золотым щитом, оберегающим вас об необходимости обнажаться прилюдно? Похоже, что-то в этом мире требует переосмысления.

В этот момент родина больше не означает родной дом, скорее клочок земли, на котором люди встречаются и вынуждены жить вместе. Нас заставили или жить рядом, нас и их, или умереть в одиночку. Сила на стороне того, кто владеет этой землей. Слава принадлежит тем, кто бос и наг, но хранит образ родины в своих сердцах. Аудиозапись о постоянном осуждении американских нарушений в тюрьме Абу-Грейб крутится в моей голове. Президент всех этих, кто орал на нас, осуждает эти действия. Как отвратительны вы, кто способен заклеймить Абу-Грейб, но не в состоянии расслышать крики возле вашего дворца. Он, наверное, не подозревает об этом, но на самом деле это он — тот, кто обнажился, а не мы: нельзя отнять достоинство у свободного человека.

Под хор насмешек и оскорблений мы снова натягиваем одежду, и они начинают распихивать нас по клеткам. «Сармад во вторую групповую камеру». Я вхожу за решетку; меня встречает тишина: сидящие здесь оценивают новичка. Вешаю Синюю Куртку в угол на металлический крюк, как все остальные. Не так важно узнать здесь всех, как важно, чтобы Куртка была в безопасности. Сажусь возле двери, где обычно сидят все новички. Остальные ведут себя настороженно. «Хочется пить», — говорю я, тяжело вздохнув. Я не ел и не пил ничего в течение суток. «Держи, брат. Проходи внутрь, не задерживайся возле двери». Усталый голос, такой же, как у меня, успокаивает душу раньше, чем вода начинает радовать мое тело. Измученный, я засыпаю сидя, в вертикальном положении, и просыпаюсь только глубокой ночью. По крайней мере, я предполагаю, что это ночь, потому что здесь нет ни солнечного, ни лунного света, чтобы определить время.

Один в углу, хотя столько людей было брошено в эту клетку. Сколько отечеств могут заключить в тюрьму ваше тело? Или пытаются захватить как можно больше людей. Стоя на четвереньках, вы орете, словно младенец, разлученный с матерью, это она подвела вас! Я прикасаюсь к стене, тру ее ладонями, представляя, что она была сделана из глины и крови. Сколько отечеств похоронили этого восемнадцатилетку? Набросали на него грязи лопатами, затоптали и отправились восвояси, как если бы я никогда не существовал на свете.

Может быть, они вовсе не хотят сажать нас в тюрьмы, просто пытаются создать отечество для каждого, кто требует свободы. Может быть, они собирают нас вместе, чтобы разделить на маленькие отечества, чтобы мы продолжили жить согнувшись, рассказывая своим детям страшные истории о том, кто все-таки решился поднять голову — и эта голова была немедленно отрублена.

Тишина была нарушена, когда 40-летний мужчина начал прижимать ладони к стене. Он делает это мягко, ладонями, а не стучит кулаками, как обычно поступаем мы, пытаясь коммуницировать с другими. Один парень отвечает на мой вопросительный взгляд. «Он совершает таяммум, потому что здесь нет воды, исключая туалет. Мы пьем ее и иногда используем для умывания, но Дядя предпочитает совершать таяммум каждый раз перед молитвой». Он стоит в углу камеры с остальными, молясь и тихим голосом произнося строки из Корана. Я всегда стараюсь избегать объяснений, какого размера местные клетки. Они слишком крохотные, чтобы их описывать, но иногда они кажутся больше, чем мечеть в нашем квартале. «Аминь». Это слово передает столько духовности, что она переполняет меня, куда больше, чем во время моего первого визита в церковь.

«Боже, мой брат Агияд все время молится. Боже, не прошу за себя, но за его Синюю Куртку. Было бы нехорошо, если бы что-то случилось с ней и расстроило Агияда. Как там мой отец? Что случилось с ним? Он тоже молится и часто взывает к Богу — не верю, что его еще не освободили!». Мой монолог с самим собой, после которого я уснул.

Было шесть утра, когда зашел охранник, вопя: «Всем встать лицом к стене!». После переклички он заорал: «Абдул Рахман, Сармад, Аднан и Ахмед! Выйти вперед». Позже я узнал, что они прибыли на рассвете, пока я спал. Мы оказались в маленькой пустой комнате. Стол и стул возле двери, сзади несколько наручников, металлическая труба вместо карниза, с которой свисает стальная цепь. Первый лейтенант сидит за столом, одетый в синюю форму, похожую на форму морских офицеров. Палач — Мохаммед Аль-Халаби (Mohammed AlHalabi), как его называл первый лейтенант. Он раздел нас и начал с Аднана и Ахмеда. Оба обвинялись в охоте с нелицензионным оружием в руках: 20 плетей оказалось достаточно, чтобы вытащить их из этой комнаты с покрытыми головами. Остались Абдул Рахман и я.

«Сегодня у меня нет желания допрашивать вас обоих. Завтра я тоже не буду этим заниматься. Мы привечаем наших гостей три дня и только потом начинаем беседовать». Он вышел из помещения. «Раздеться. Трусы оставить», — скомандовал Мохаммед Аль-Халаби, подходя к нам.

Он взял нас за руки, надел наручники, присоединил наручники к цепи, висящей на трубе. Потом он потянул цепь так, чтобы мы висели на руках, стоя на цыпочках, едва касаясь земли. На полпути между небом и землей, как кровавая жертва. Он закрыл нам лица, и мы услышали его удаляющиеся шаги.

Вышел тихо и прикрыл за собой дверь. Мы молчали, боясь спровоцировать его. Две руки, насильно задранные к Богу. Струйка крови там, где наручники врезались в запястья. Вытянутые в струну ноги, пытающиеся коснуться пола, но без особого успеха. Я начинаю скулить и не могу остановить это. Рядом стонет Абдул Рахман. Это наше первое знакомство друг с другом, двух преступников, рожденных и взращенных этой землей. Двух преступников, которые не смогли спокойно смотреть, как их родину заключают в тиски, как их сейчас, преступников, сохранивших самообладание в то время, когда само понятие человечности смыло со страниц словарей потоком крови из этого подвала. Ни один оккупант не восторжествует. Они бы никогда не поступили так с нами, если бы не боялись. А теперь они повесили два торжествующих сердца посреди поражений.

Стоны постепенно усиливаются. «Попробуй поставить свои ноги на мои, чтобы немного передохнуть», — с трудом говорит Абдул Рахман. Я встаю на его ноги. Нет никакого способа точно определить время, мы можем только предполагать. Нельзя стоять так долго, потому что мы боимся, что внезапно войдет наш мучитель. Мы меняемся ролями, теперь он стоит на моих ногах, но это практически не облегчает боль. «Это называется Shabeh [сирийское слэнговое слово, обозначает «висеть, будучи привязанным за руки или за ноги»], так что когда нас отпустят, мы сможем рассказывать друзьям, что стали политическими преступниками и были подвергнуты Shabeh», — говорит Абдул Рахман, который больше не может скрыть боль в голосе.

Мы смеемся через боль. Время еле движется и мы оба практически без сознания. Просыпаемся от звука распахнутой от удара двери. Это Мохаммед.

Начать обсуждение

Авторы, пожалуйста вход в систему »

Правила

  • Пожалуйста, относитесь к другим с уважением. Комментарии, содержащие ненависть, ругательства или оскорбления не будут опубликованы.