Сирия: что не означает прощение

Aleppo, Syria. Photograph shared by IHH Humanitarian Relief Foundation on Flickr (CC BY-NC-ND 2.0)

«Я хочу, чтобы хотя бы один из защитников идеи «простить и забыть» мог гарантировать, что это прощение спасёт Сирию от повторения этого безумия и не станет скорее наградой для убийц», — пишет Марсель Шейваро. Дети на улице Алеппо, в Сирии. Фотография Фонда гуманитарной помощи IHH с Flickr (CC BY-NC-ND 2.0)

Эта статья публикуется в рамках цикла статей блогера и активистки Марсель Шейваро, описывающего реалии жизни в Сирии в ходе продолжающегося вооружённого конфликта между силами, лояльными к правящему режиму, и оппозиционерами, которые хотят свергнуть его.

В начале я была прекрасна, ведь я была полна только мощной силой революции, с чистой верой в то, что мы здесь, чтобы принести изменения и ненависть никогда не может принести изменения; и что у нас не было других вариантов, кроме как быть терпеливыми и ждать, пока другие сломают стены молчания и унижения и присоединятся к нам. Вы верили, что у каждого есть своё пророчество, и мы должны ждать их первых криков рождения. И мы ждали.

У нас было достаточно роскоши, комфорта, ясности видения и место для большего горя. Я следила за фотографиями погибших солдат государственной армии, распространявшимися в социальных сетях. Меня расстраивали люди, высмеивавшие их смерти. Я читала комментарии матерей, братьев, сестёр, друзей, девушек. Я становилась настолько одержима, что посещала их личные страницы, чтобы узнать больше о реальном человеке за лицом жертвы, или убийцы, или обоих.

Некоторым настолько сильно промыли мозги. Они считали нас головорезами или вандалами, которых поддерживает Израиль с целью возмущения безопасности страны. Страны, которая, как они верили, борется со своими врагами благодаря мудрости г-на Президента, о котором они знали лишь то, что он был незаменим. Они были так одержимы защитой страны, что уничтожили её.

Кого-то смыло сектантскими речами, полными чрезмерным страхом и ненавистью. Они верили, что мы собираемся всех их убить и что наша цель не в демократии, но что нами движет злоба по отношению к ним и их семьям и сектам. Злоба, которая, как они верили, поглотит их, если они не поглотят её первой.

А кто-то — чьи страницы читать было больнее всего — суетился перед своей смертью. Они считали часы до дня отправления, куда им никогда не позволяли взять своих матерей, чтобы увидеть, как они терпеливо ждут выполнения обещаний вернуться из армии, которым никогда не дано было осуществиться.

Тогда я могли видеть в них, как в нас, жертв режима, который вынудил нас выйти на улицы, чтобы сбросить его, и вынудил их убивать нас, чтобы сохранить контроль над президентским креслом.

Мало-помалу список становился слишком велик, чтобы я могла следить за их личными историями и их жертвами. Арестанты и мученики. Я бежала с одних похорон на другие. Они убивали слишком многих из нас, и ноша на моих плечах становилась тяжелее. Бедность и промывка мозгов больше не были достаточным оправданием. Страх больше не был достаточным оправданием превращения в безжалостную машину для убийств. Для меня он стал сливаться с убийцей и его лицо, и работа, и всё о нём. Для меня они все стали Башаром Асадом, не только его жертвами. Мало-помалу он отступал, прятался в своём дворце, тогда как самым правдивым выражением его и его режима был тот мучитель в тюрьме, тот солдат в поле, тот вертолёт в небе.

У нас почти не осталось сил, и их было недостаточно, чтобы мы могли бороться с собой и простой идеей считать их лишь «убийцами». Попытки считать их такими же, как мы, стали изматывать, а мы становились больше похожи на них, убийц, чем они на нас, жертв.

Они были тем человеком, который мог наслаждаться, запытывая кого-то до смерти. Они были тем человеком, который отдал приказ использовать химическое оружие или забить до смерти ребёнка в Хоуле в Хомсе. Та резня отняла у нас все способности бороться с ненавистью. Наша ненависть стала частью нашей битвы за существование. Нам нужна была злость, чтобы выжить, чтобы вновь понять, что выливаемое на нас насилие не было «нормальным» или «обычным». Нам нужна была злость, чтобы освободить свои жизни и отказаться сдаваться смерти. «Жизнь стоит того, чтобы жить»: это так, может быть, но в этой жизни больше нет достаточно доброты, чтобы убийца и жертва могли жить вместе.

С того дня мы больше не беспокоились о том, что убиваем их.

Позже было очень логично для ИГИЛ [прим. переводчика: организация признана террористической и запрещена в РФ] возникнуть из нашей ненависти. С их присутствием мы вновь начали испытывать страх в тех районах, за которые, как мы думали, мы уже пролили достаточно крови. В Сирии ничто не бесплатно; всё имеет свою цену, особенно ваши права. Снова я вернулась к началу, пытаясь симпатизировать нашему новому врагу. На этот раз оправданием мне служило то, что они был жертвами насилия и ненависти, Жертвами с праведным делом против мира, который игнорировал их и всё, что случилось с ними.

Некоторые из них были радикалами, и для них мы были неверными, которых США поддерживает для уничтожения Леванта. Кто-то был движим ненавистью, страхом и злобой, веря, что никто, кроме них, не защитит Государство Ислама. Кто-то был зачарован видом иностранных бойцов с полной экипировкой, в сравнении с их топорным оружием и нерегулярными поставками. Они были подростками, которые верили, что ИГИЛ — это Counter Strike в реальности. Кто-то из них был, до вчерашнего дня, «одним из нас», жертвами, как мы, пока они не устали играть эту роль и не поняли, что они в любом случае мертвы, и не решили, что хотят умереть не как жертвы, но как убийцы.

В свой срок — быстрее, на этот раз — я привыкла к циклу жертва/убийца. Я потеряла симпатию по отношению к ним и вину, которую я чувствовала, задаваясь вопросом, не могли бы мы сделать что-нибудь, чтобы не дать им сойти с ума.

Они стали нашими врагами. У меня почти не осталось способности горевать. Того, что осталось, было недостаточно для распределения между сотнями жертв, которые умирали каждый день, хотя никого не убивали. И меня преследует идея того, что, сегодня, может считаться справедливым. Как мы решаем, кто жертва репрессивного режима, местного или всеобщего, а кто — создатель этого режима и его пророк? Каково справедливое наказание для пешки в игре власти, денег и страха?

Я хочу, чтобы души революции было достаточно для того, чтобы я могла простить их всех, если только в «суде в своей голове».

Я хочу, чтобы хотя бы один из защитников идеи «простить и забыть» мог гарантировать, что это прощение спасёт Сирию от повторения этого безумия и не станет скорее наградой для убийц.

Я хочу, чтобы прощение не значило наше соучастие в предании забвению прав тех, кого уже нет, прав тех жертв, потому что они слабейшие. Я хочу, чтобы я могла ненавидеть режим в тысячу раз больше и находить его ангелам смерти тысячу оправданий. Я хочу, чтобы я могла ненавидеть ИГИЛ до смерти и находить его солдатам-подросткам тысячу оправданий.

Но я обязана быть сердитой. Я разгневана тем, что я выжила. Я разгневана моей неспособностью изменить, то, что было, и то, что будет.

Вы можете горевать о любой стороне, сколько хотите, на любом уровне печали или лицемерия. Борется ли этот человек на фронтах режима или принёс клятву верности ИГИЛ. Вы можете даже горевать за обоих, если на ваших плечах есть место. Но вы не можете эксплуатировать круг жертва/убийца и запирать нас в нём. Давить на нас до смерти, чтобы мы забыли, кем мы были и что мы потеряли. Вынудить нас простить и забыть. Вы не можете сделать это всё, не доказав нам, один раз, что это прощение предотвратит повторение истории.

Вы не можете сделать это всё, не сказав нам, как ваша позиция, на равном расстоянии ото всех партий, может гарантировать немного, и только немного, справедливости.

Начать обсуждение

Авторы, пожалуйста вход в систему »

Правила

  • Пожалуйста, относитесь к другим с уважением. Комментарии, содержащие ненависть, ругательства или оскорбления не будут опубликованы.