- Global Voices по-русски - https://ru.globalvoices.org -

Сирийская девушка спрашивает себя: способна ли я убить?

Категории: Ближний Восток и Северная Африка, Сирия, война и конфликты, гражданская журналистика, идеи, The Bridge
This 2012 photograph shows a Syrian boy holding anti-aircraft rounds up to the camera and smiling in the newly liberated town of Marayan in northern Syria. Photograph by Syria Freedom, shared on flickr and used under (CC BY 2.0

На этой фотографии 2012 года сирийский мальчик держит противовоздушные снаряды на камеру и улыбается в городе Мараян на севере Сирии. Фотография принадлежит Syria Freedom, опубликована на flickr и используется по лицензии CC BY 2.0.

Эта статья публикуется в рамках цикла статей [1] блогера и активистки Марсель Шейваро, описывающего реалии жизни в Сирии в ходе продолжающегося вооружённого конфликта между силами, лояльными к правящему режиму, и оппозиционерами, которые хотят свергнуть его.

Способна ли я убить?

Если бы мне задали этот вопрос пять лет назад, как человек, который украшал свой стол советом Иисуса Петру — «Возврати меч твой в его место, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут», — я бы, вероятно, ответила быстро и наивно: «Невозможно! У меня нет ни способности, ни желания прекращать чью-то жизнь». Не долго думая, я бы, возможно, добавила: «— кто бы это ни был и какие бы злодеяния он ни совершил».

Мы всегда любим думать, что хорошо выглядим; мы пытаемся не пахнуть смертью; мы верим, что мы посланники жизни. Мы любим думать, что мы на этой планете, чтобы сделать её лучшим местом. Что мы здесь с высшей целью. Что мы живём, чтобы воспевать жизни других и становиться богаче от них, а не унижать те жизни и отбирать их. Пять лет назад я не верила в аборты или смертную казнь. Я ненавидела оружие и насилие и верила, что изменения приносятся любовью.

Сегодня я больше не знаю, во что я верю. Это война. Постоянная жизнь на грани между жизнью и смертью. Вам или нужен инстинкт самосохранения, всегда ведущий вас к неизбежной смерти врага, или вы сдаётесь. Один из вас должен умереть для победы другого. Это насилие, которое переопределило всё: наши надежды, наши убеждения и наше доверие к миру. В самом начале я должна была переосмыслить ответы на многие жестокие вопросы: Я убийца? Способна ли я убить? Хочу ли я убивать?

«Пять лет назад я не верила в аборты или смертную казнь. Я ненавидела оружие и насилие и верила, что изменения приносятся любовью. Сегодня я больше не знаю, во что я верю».

Первый удар пришёл, когда они выстрелили в нас, группу абсолютно мирных протестующих. Там они стояли; они были похожи на нас всем, кроме мечты. Они говорили на нашем языке, некоторые их них даже были из того же города. Я должна была принять, что убийца — это человек, похожий на меня. Может быть, до вчерашнего дня мы ходили в одни места и танцевали под одни песни. Может быть, тот убийца был влюблён в цитадель Алеппо, как была я. Может быть, у него была девушка, которую он встретил в кафе или университете. Как он неожиданно стал, по приказу Султана, убийцей? Откуда пришла его готовность убить? Как может человек, который, кажется, ничего лично не получил от системы, превратиться в такую машину для убийств? Я хотела думать, что я была лучше того монстра. Что ни один человек и ни одна идеология никогда бы не заставила меня сделать что-то подобное.

Вопрос вновь встал, когда была убита моя мать, и снова я попала под следствие. Тогда я желала, чтобы следователь умер, особенно после того, как он пригрозил навредить моей семье. Я не могла на самом деле судить, станет ли мир лучшим местом, если этот человек уйдёт. Я желала его смерти и стыдилась этого желания. Верила ли эта новая я, что смерть определённых людей может в действительности быть хороша для остального человечества? И что не каждая жизнь была «священна»? И что одно убийство может спасти тысячи жизней? Конечно, я продолжала надеяться на смерть Башара Асада — я даже много раз мечтала о ней. Играла ли я подсознательно в Бога, решая, у кого есть право на жизнь, а у кого нет? Определённо! Я была окружена прекрасными героями, которые падали от рук людей, насчёт которых я должна была верить, что у них было право жить. Уравнение было очень сложным. О, как сильно я изменилась! И как сильно зрелость изменила ту наивную, романтическую идею изменить мир любовью.

Всё это было менее насущным, чем жизнь на линии огня. Оттуда мы могли видеть армию, всего в нескольких шагах от наших домов. Мы выбрали те места, потому что они с меньшей вероятностью могли стать целью авианалётов. Эта армия, которая бомбит нас день и ночь. Там недалеко был контрольно-пропускной пункт, где мы могли видеть, как они пьют чай, и слышать, как они обругивают нас по своим рациям, в Алеппо мы называем их «кулаками». В нашем доме был обычен чёрный юмор по поводу того, что бы мы сделали, если бы ворвалась армия. Как со всеми ужасающими вещами, нам нужно было шутить об этом, чтобы заглушить страх. Один из наших друзей попросил не будить его, если армия прорвётся, другой сказал, что если это случится, он спрыгнет с балкона, а я пошутила, что заявлю, что была похищена своими друзьями.

«В нашем доме был обычен чёрный юмор по поводу того, что бы мы сделали, если бы ворвалась армия. Как со всеми ужасающими вещами, нам нужно было шутить об этом, чтобы заглушить страх. Один из наших друзей попросил не будить его, если армия прорвётся, другой сказал, что если это случится, он спрыгнет с балкона…»

Один друг сказал, что он бы использовал оружие и боролся до смерти, а другой заявил, что скорее застрелится, чем сдастся живым. Вот, что изображения смерти под пытками сделали с нами. Я шёпотом сказала: Я не думаю, что способна совершить акт убийства. Последовало молчание, после чего они рассмеялись над моей «красноречивой фразой». Один из них сказал с глубоким акцентом жителя Алеппо: Что, сестра? Я повторила ответ с уверенностью человека, который верил в моральность своего решения: Я не убью!

И так начался разговор, который продолжался часами, пока один из них не спросил меня: Что, если бы солдат собирался убить тебя? Я ответила: Тогда бы я умерла. Я лучше буду жертвой, чем убийцей. Он продолжил: Что, если бы солдат собирался убить меня? Что, если бы ты могла спасти меня? Что, если этот солдат направляется в дом соседей, чтобы убить Аиишу? Аииша была дочерью соседей, которая каждый день стучала в нашу дверь, собирая пластиковые бутылки. Она была такой маленькой, что её нельзя было увидеть через дверной глазок.

Я не могла знать, была ли я на самом деле способна украсть другую жизнь, и я не была уверена, что эта неспособность, сама по себе, не является другой формой убийства. Я изменилась, теперь я изуродована. Это, возможно, логичное объяснение, или, может быть, я просто повзрослела.

Насилие обострилось. «Скады», бочковые бомбы, ракеты, снаряды, умирающие под пытками друзья. И с каждой историей, которую я помнила — или нет, потому что мой мозг не даёт мне и подавляет эти воспоминания, — уверенность в том, что я была человеком, который не убивает и не хочет убивать, постепенно уменьшалась. ИГИЛ [прим. переводчика: организация признана террористической и запрещена в РФ] распространялось на освобождённых территориях и начало похищать журналистов одного за одним. Тогда мы бросились к нашим вооружённым друзьям с просьбой о защите, что было важным, фундаментальным противоречием: мы хотели держаться нашего морального превосходства, которое по большему счёту зависело от насилия других, а не от самого ненасилия.

Я всё ещё, до этого дня, не понимаю этой войны и её смертельных уравнений. Эта война, которая, я не знаю, или выявляет худшее в вас или меняет вас. Человек, ограбивший дом соседа, после того как сосед бежал: он не думает, что сделал бы это, если бы не из-за войны. Человек, который желает смерти каждому, кто не разделяет его религиозные убеждения: он не понимал, что у него внутри есть так много ненависти

Мои вопросы и сомнения могут не интересовать вас. Вы можете быть полностью уверены, как я раньше, что вы неспособны, или способны, совершить акт убийства. Но мой вопрос остаётся: каждая ли жизнь «священна»? Даже жизнь боевика ИГИЛ, который пытает других до смерти? Является ли отказ сопротивляться вашему убийце другим видом убийства? Самоубийство? Прекращение вашей жизни или жизней тех, кого вы должны были защищать? Не привела ли постоянная жизнь в знакомстве со смертью и всё беспокойство и неопределённость, с которыми человек сталкивается в результате, к тому, что ответ на мой изначальный вопрос теперь звучит: На самом деле, я не знаю?