На похороны матери Марсель Шейваро её друзья и революционеры со всего Алеппо пришли в белом, неся в руках красные розы.
[Примечание редактора: оригинал данной статьи был опубликован в августе 2014 года; некоторые реалии и высказываемые мнения могли устареть].
Эта статья публикуется в рамках цикла статей блогера и активистки Марсель Шейваро, описывающего реалии жизни в Сирии в ходе продолжающегося вооружённого конфликта между силами, лояльными к правящему режиму, и оппозиционерами, которые хотят свергнуть его.
Возможно, я перегрузила вас подробностями о своей личной потере, рассказав вам в предыдущей статье историю моей мамы и убийцы, которой вырос во мне после её смерти. Но сегодня я не думаю, что могу говорить о том, что происходит в Сирии, не рассказав вам о плаче жертв и их боли.
Сегодня я расскажу вам о ночи, когда это случилось.
Я допоздна задержалась у друга, обсуждая революционные идеи, когда зазвонил мой мобильник. На линии был напуганный голос моей сестры: «Мама в больнице, в неё стреляли».
Мысли сталкивались в моей голове несколько минут, нужных, чтобы добраться до неё. Выживет ли она? Я ли виновата во всей этой боли? Убили ли они её, потому что она была моей матерью? Чтобы защитить себя от чувства вины я желала, чтобы это в меня стреляли. Были это наши пули? Или их пули? Я не знала. Тогда я не могла представить, что будет важно, кто стал причиной смерти. Когда я прибыла в больницу, я должна была принять решение насчёт операции, но я не успела ответить — они сказали мне, что она мертва. Моя мама стала мучеником в тот день.
Я не знаю, как мне удалось так быстро пролить свою человечность. Я оставила её на потом. Я плакала не так много, как хотела: моя совесть была пропитана революцией, она была моим крестом, который я — как тысячи сирийцев — должна нести, так что кто я, чтобы жаловаться? В те моменты я осознала собственную эгоистичность. Я поняла уродство страха, который я заставляла испытывать свою маму каждый раз, когда уходила на демонстрацию — она всегда могла понять это по «обычной» одежде на мне, или моему счастью, когда я возвращалась домой, или даже благодаря моей неспособности или нежеланию лгать ей — и, в конце концов, я столкнулась со своей смертью. Я не знаю, ни где я похоронила эмоции, ни где я нашла смелость, позволившую мне решить, что меня не заставят молчать и что даже после смерти моей мамы я продолжу быть дочерью своей революции, невосприимчивой к слезам, невосприимчивой к унижению.
Рано следующим утром я должна была пойти на встречу с офицером, ответственным за контрольно-пропускной пункт, на котором была убита моя мама. Он был хладнокровным убийцей, как и породивший его режим. Он даже не извинился. Он беспечно назвал убийство «отдельной ошибкой», как тысячи отдельных ошибок, совершаемых по стране, забыв или сделав вид, что забыл, о том, что эта конкретная «отдельная ошибка» была моей мамой, была историей любви, сострадания и воспоминания, была родиной своей семьи. Но эти люди привыкли убивать родины, так что нового?
После каждый стал предупреждать меня о то, что я должна и не должна говорить, я стала целью страха, который существовал в семье, в обществе. Несмотря на силу своей потери я сидела в углу и жалела их, ведь они были рабами в этих кругах страха; те, кто когда-то был самыми близкими друзьями. Я жалела их за их рабство и любила их так сильно, что желала им свободы. Что касается меня, с ужасом представлявшей слёзы своей матери в случае, если бы я стала мучеником, я была свободна от этого страха.
В своей голове я скандировала революционные песни, песни, которые я и сейчас повторяю в голове, когда жизнь становится тяжелее. Когда я хочу вспомнить, кто я есть на самом деле, я создаю вокруг себя защитный пузырь. Я повторяла ту песню, которую ненавидела моя мама: «Я иду протестовать со своей душой на своей руке/И если я вернусь к тебе мучеником, мама, не плачь».
Как иронична жизнь. Я встречалась со смертью почти каждый день, протестуя в самых опасных местах, попадая под выстрелы — и всё же, я выживаю, а она умирает?
В день похорон я должна была подумать обо всём. Как могла церковь стать местом, сохраняющим достоинство всех революционеров вне зависимости от их взглядов? И как я могла сделать революцию самой прекрасной невестой в глазах тех, кто, решив заранее, что она есть исключительно дело экстремистов, в страхе сохранял дистанцию.
Так я выбрала белый и красный. Я попросила революционеров надеть белую одежду, в противоположность друзьям-христианам и семье, которые надели чёрное согласно обычаю христианских похорон. Я также попросила каждого революционера держать красную розу, чтобы они показали сострадание так, что любой бы понял и ощутил.
При входе на церковный двор я была практически сломлена, увидев автобус сил безопасности. Я не знаю, почему похороны моей матери нуждались в присутствии вооружённой охраны. Всё это бы сломило меня, если бы ни объявшая меня революционная белизна. Я не знаю, откуда пришли все те люди, но вся их любовь и принятие принесли мне мир. Революционеры заполняют ступени церкви в своих белых футболках, высоко держат красные розы, кричат о свободе в молчании и с почтением. Сотни глаз смотрят на меня меня, ждут моего сигнала для перехода в протест, но они уважают моё горе и моё решение.
Я не знаю точно, сколько там было, но в тот день я чувствовала, что мятежный Алеппо склоняется надо мной и целует мой лоб, вытирая слёзы одну за одной. В тот день я узнала, что значит, когда группа революционеров посещает церковь в первый раз, просто чтобы быть со мной, чтобы принести мне соболезнования; что значит, когда девушка с покрытой головой сидит на церковной скамье, не чувствуя себя чужой или странной, потому что она не одна там. Я узнала, что значит, когда они говорят, что революция «объединяет сирийцев».
Если режим украл то, что осталось от моей семьи, революция дала мне семью, которая способна к безусловной любви. Любой может говорить о сектантских возгласах и делать заявления о природе сирийского конфликта, но, глубоко внутри, я верю, что революция вытащила нас из тысяч раковин, в которых мы прятались раньше. Это горе объединило нас и изменило саму нашу сущность.
Сотни красных роз приблизились вместе с теми, кто нёс их. Мне хотелось сказать каждому из них, насколько глубже была бы боль, если бы их там не было. Мне хотелось суметь поймать след величественного Алеппо в их слезах и посвятить эту статью им или тем из них, кто всё ещё с нами — многие из этих революционеров умерли, защищая свободу.
Я улыбнулась им, гордясь революцией, которая родила таких героев. Я улыбнулась им, пытаясь спрятать слёзы с притворной силой, ведь мы все должны «зажать рану и подняться высоко», чтобы отмстить кровь мучеников, кровь моей мамы, Мустафы и Махмуда. Это данная нами клятва: «Мы никогда не забудем кровь мученика».
Они подошли к гробу, все из них, и с тем же прекрасным спокойствием они возложили цветы на могилу моей матери. Я позвала её, внутри себя: «Мама, не волнуйся обо мне, Сирия — моя мать».
Мы направились на кладбище, они — вокруг меня, неся ношу моей боли, чтобы мне было легче. После они остались со мной на полтора часа ритуалов и молитв, которые они не понимали, с которыми они не были связаны. Я чувствовала, что им тоже нужно было молиться, по-своему. Я попросила их прочитать ей «Фатиху [1]». Я знала, что в сердце каждого из них было достаточно чистоты, чтобы её душа упокоилась с миром. Я молилась с ними, в своей вере и в вере их.
Велик мой долг им, глубока моя благодарность за их сострадание, бесценна для меня каждая слеза, пролитая ими со мной, и длинна — так длинна — дорога, которую нам всё ещё нужно перейти вместе, кто бы ни остался.
Марсель Шейваро ведёт блог на marcellita.com [2] и Twitter-аккаунт @Marcellita [3], в основном на арабском. Вы можете прочитать остальные статьи из этой серии здесь [4].