С момента нападения на школу в Пешаваре прошел год, но раны еще свежи

В Лондоне горят свечи в честь жертв осады школы в Пешаваре. Фото: Kashif Haque (CC BY-SA 4.0)

Автор текста: Амбер Шамси

Год назад моя дочь Хира рассказала мне о своем сне. Она оказалась одна в своей школе. Вокруг неё царила мертвая тишина, она спряталась за горкой на окровавленной детской площадке, и только качели скрипели, будто на них кто-то только что качался. Её дыхание торопливо выпускало клубы пара, было холодно и казалось, что солнце было наполовину сметено жутким ветром. Трава, густо забрызганная кровью, казалось, была совсем блеклая, покрытая инеем. Она не знала, куда все ушли или откуда она сбежала. Безымянный и бесформенный ужас охватил школу.

Она рассказала мне об этом сне через несколько дней после моего возвращения из Пешавара. Меня не было рядом, чтобы утешить её, потому что я занималась написанием статей о реальной истории ужаса и террора 16 декабря. Я могла предложить ей только несколько слов утешения, сказать ей, что она в безопасности, но это так же бессмысленно, как занавес для военных действий, риторика против боевиков и воинственности, бессмысленно для родителей, потерявших своих детей в Армейской общественной школе 16 декабря 2014 наиболее зверским способом из всех возможных.

В этом году мне слишком трудно сообщить о том, что прошел уже год. Я не могу задать вопрос о том, почему дети должны погибнуть, до того как страна поймет цену безумств стратегической глубины или то, что талибы являются монстрами. Хороший талибан, скверный талибан? Это как сирийский ребенок, которого вымыло на европейский берег или ребенок из Судана, который смотрит как стервятник. Мир не проснется, пока не начнут погибать дети. Мир не возмущается, пока изображения маленьких трупов не транслируются в печати.

Ох, эти крошечные гробы. В госпитале Леди Рединг врачи носятся с ранеными, а шокированные родственники в отчаянии столпились вокруг списков погибших. Врачи ходят как зомби, не в состоянии справиться с болью, но все же выполняя свою работу. В комнате, в сторонке составлены гробы в ожидании своей востребованности.

В туманном холоде ночи 16 декабря Варсак Роад еще отражал звуки сражений и разрывающихся мин, начались похороны. На следующее утро город цветов превратился в город похорон – в место, где старые очаги взрывов стали частью своего рода террористическо-туристического тура.

«В комнате, в сторонке составлены гробы в ожидании своей востребованности».

Траур, скорбь, гнев умноженные на сто раз. Этот сокрушительный вес можно было почувствовать над городом и в каждом доме, где проходили похороны. «Мы не хотим разговаривать с кем-либо», – сказала мать, она была крайне зла и потрясена. Почему она? Что же ей сказать? Пустые слова, пусты еще на целый год.

Мы думали, что это удача – оказаться среди первой группы журналистов, чтобы получить доступ в аудитории Армейской общественной школы. Во-первых, это была небольшая группа, которую лично сопровождал генерал-лейтенант Асим Баджва. За час до этого мы услышали, что последняя из бомб была взорвана. Перед тем как войти, мы стояли снаружи и мальчики из Армейской школы показывали нам на своих телефонах фотографии аудиторий и тел террористов. Но кадры были настолько зернистыми, что различить что-то было практически невозможно.

На ступеньках зала я увидела капли пролитой крови, они были повсюду. Когда я начала фотографировать, один из сопровождающих нас солдат сказал мне: «Подождите, пока мы не зайдем внутрь».

Скотобойня! В аудитории пахло как на скотобойне. «Здесь было убито больше всего детей», – сказали нам. Здесь еще ничего не убрали, поэтому мы могли разглядеть полную гамму ужасов, произошедших здесь. Мы фотографировали, снимали и брали интервью. Но, как и врачи в Леди Рединг, мы были как зомби. Как человек может сохранить объективность и хладнокровие при виде такого количества крови? По-прежнему липкой, находящейся повсюду: на порванных книгах, обуви, осколках стекла, на лежащих на полу ручках. Обычный школьный день накладывался на эти красные знаки порочности.

Я разговаривала с главным по утилизации бомб, и мы оба плакали, стоя прямо перед подиумом, рядом с которым был заживо сожжен учитель. «Мы не смогли защитить их», – говорил он снова и снова.

«Как человек может сохранить объективность и хладнокровие при виде такого количества крови? По-прежнему липкой, находящейся повсюду: на порванных книгах, обуви, осколках стекла, на лежащих на полу ручках. Обычный школьный день накладывался на эти красные знаки порочности».

Я пишу все это, потому что я была не в состоянии рассказать об этом раньше, я не могла этому противостоять. Репортажи отличаются: мы должны придерживаться некого подобия разделения фактов от чувств. После окончания работы я вернулась домой к своим детям, и мне было болезненно осознавать то, что мои дети были в безопасности в отличие от тех детей. Мои дети вернулись домой, не тронутые ни страхом, ни кровью, ни потерей.

Каков же ответ на другой вопрос, который я часто задаю самой себе: почему этот теракт пронзил настолько глубоко, что даже год спустя раны свежи, как и пролитая кровь в том зале? Потому что мысль о том, что ты одеваешь своего ребенка в школьную форму и отправляешь его на собственную смерть, это очень специфический страх, который пронизывает насквозь. Этого не должно было произойти. Осознание того, что Пакистан должен был принять бой против боевиков, не могли привести к настолько кровавой расплате.

В апреле я была в другой школе в Киберпактунква, на съемках более позитивного рассказа об использовании технологий для помощи в обучении. В учительской за чаем с печеньем разговор плавно перешел к событиям 16-го декабря, я начала плакать. Я снова плакала навзрыд, когда прочитала специальный доклад «Рассвет» про нападение, в результате которого погибло 144 человека. В саду в Дубае я расплакалась снова, когда увидела красные цветы, вылепленные в текущий водопад. Все, что я могла чувствовать, при виде этого водопада, так это только запах плоти и крови, как в аудитории той школы.

Для многих из нас эта травма, возможно, свернувшись, пролежала на поверхности нашей повседневной жизни. Но год спустя мы до сих пор не можем жить с этим, как и родственники погибших. Год спустя церемонии памяти и освещенные стены кажутся пустыми.

Этого не должно было случиться.

Амбер Шамси работает с BBC World Service в качестве двуязычного корреспондента. Она живет в Исламбаде и является матерью двух детей.

Начать обсуждение

Авторы, пожалуйста вход в систему »

Правила

  • Пожалуйста, относитесь к другим с уважением. Комментарии, содержащие ненависть, ругательства или оскорбления не будут опубликованы.