[1]Скриншот с видео «Выставка творчества сирийских детей в Национальной аллее [Вашингтон]», размещённого на сайте gofundme.com
«Я должна была заплакать». Это единственное, о чём я могу думать, когда я вспоминаю маленькую девочку, которую разорвало на куски.
Я ничего о ней не знаю. По её останкам невозможно было понять, сколько ей было лет. Я ясно помню, как я стояла там, потрясённая. Я не пыталась помочь, сделать что-нибудь. Моё «глупое» тело изо всех сил старалось держаться, цеплялось за «рациональное». А кто из нас может объяснить, что означает «рациональное», когда стоишь рядом с телом мёртвой девочки? Но я сдержалась. Среди друзей я известна своими драматическими реакциями, но в тот раз я сохранила внешнее спокойствие. Помню, меня даже раздражало, что кто-то плачет позади меня. Я спрашивала себя, как можно горевать в такой ситуации? Выжившие должны сохранять стойкость.
Я должна была заплакать тогда, но, может быть, теперь я более стойка. Это то, что я твержу себе, когда та девочка приходит ко мне в снах, в моменты радости, во время споров о будущем с моим любимым. Будущее? А что случилось с её будущим?
Прошёл уже год с тех пор, как я уехала из Сирии, возможно, навсегда. Год отрицания, чувства вины, горя — и я сдалась. Во мне не осталось ничего героического. Всё, что моё тело так старалось сохранить, чтобы пережить войну и бомбёжки, осталось там, с теми, кому это может пригодиться. А я оказалась раздавленной тем, что называют «шок».
Может быть, это безумие, говорить так, но я чувствовала себя лучше там, рядом со смертью. Там радость была проявлением героизма; вызовом, брошенным смерти. Здесь радость переходит в чувство огромной вины. Ты бесконечно прокручиваешь в голове истории с друзьями, с которыми ты делил жизнь на грани смерти; истории, которые тогда имели такое значение.
Сегодня мы выживаем за пределами нашей родины благодаря отрицанию; отрицанию того, что нас там нет. Там, «внутри», у нас не было другого выхода, кроме как держаться. Само наше присутствие там было героическим, вдохновляющим, важным; и каждый из нас думал, что от нас зависит судьба всей страны. А потом мы уехали и бросили страну на произвол судьбы. Мы продолжали держаться, как герои, но мы больше не годились на эту роль после того, как мы оставили страну, где наши корни, оставили наши дома и оккупированный Алеппо. А мы всё старались сохранить героический вид. Мы боялись сказать погибшим, что сегодня мы всего лишь жертвы.
За весь год я не написала ничего значительного. Я пересмотрела море бессмысленных телепередач, — это как запой — посмотрела все сезоны «Хора» [американский музыкальный комедийный сериал]. Это было начало, но без обычного конца. Тень смерти преследовала меня слишком долго.
Я представляю, как мой любимый умирает страшной смертью, каждый раз по-разному. Я глажу то, что осталось от его тела, когда в него попал снаряд в канун Нового года; я представляю, что на самом деле потеряла его. Его присутствие рядом со мной не мешает мне глубоко переживать утрату. Ему достаточно выйти куда-то, чтобы я потеряла голову и начала представлять всё самое худшее. Если я не слышу, как он дышит во сне, я начинаю вспоминать рассказы про покойников, которые забыли, как дышать.
Меня преследует тень смерти и навязчивые мысли о самоубийстве, желание соединиться с ушедшими друзьями. Я смотрю вокруг и вижу, что многие из тех, кого я знаю как героев, медленно превращаются в призраки под бременем тревоги. Нам приходится принимать собственное деструктивное поведение в самых разных формах, от трудоголизма до алкоголизма. Меня, например, мучит горькое чувство вины; я не раз резала вены, на левом запястье еще видны шрамы. Когда меня спрашивают, откуда шрамы, я вру. Вру, потому что не могу признать, что мой внутренний герой ушёл, возможно навсегда, а его место заняла жертва, которой я теперь себя ощущаю.
Представьте, каково это, больше ни во что не верить. Ни в добро или зло в человеке, ни во вселенную, ни в высшую справедливость. Каждый день я думаю о том, стоило ли право на свободу всей пролитой крови. Стал ли мир цивилизованным? Можем ли мы реально что-то изменить? Может быть, демократия, о которой мы мечтаем, не так уж важна?
Правда ли, что люди ничего не могут изменить, если их действия идут вразрез с интересами денежных мешков? Ничего из того, во что я верила, не осталось рядом; нет рядом людей, которые действительно меня знали; нет семьи. Вокруг всё новое и странное, ко всему надо привыкать, даже к новой себе самой.
Подруга из Global Voices спрашивает, почему я не пишу. А мне стыдно ответить ей, что я бросила писать. Это осталось там, вместе со всем остальным.
Но я обратилась за профессиональной помощью, и сегодня я впервые публично признаю, что я принимаю антидепрессанты. Я гоню от себя мысли о смерти; я стараюсь делать это хотя бы в той степени, в какой это возможно для человека из Сирии. Я восстанавливаю связи с друзьями, и я стараюсь принять жертву в себе. Я жалею её, даю ей любовь, молюсь, чтобы ей были посланы сила, терпение и, самое главное, прощение.
Я собираю себя по кусочкам в надежде, что где-то отыщутся и мои пальцы, и я опять смогу писать.